Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

У Вольмана было много дел.

Очень много…

Но сначала – после глотка виски – заглянуть в электронную почту… О-о-о, – Витя, умерла… – Олег, двоюродный брат, сообщил дату…

Вольман упал в кресло.

Вольман с детства жил в Москве, в новой семье отца, виделся с мамой редко, последний раз – лет пять назад, да и характер у неё был «не сахар», знал лишь, что мама давно болела, но… смерть всегда неожиданна, точно обухом по макушке; теперь ещё и завтра в Ригу лететь, на похороны…

Вольман закрыл глаза.

Покачивался в кресле: вперёд-назад, вперёд-назад.

Дел – по горло, а время сжимается, похоронный день – как отдай…

А ведь помимо рутинной подготовки к аукциону надо ещё прочесть кипу рукописных листков – ксерокопию вручили сегодня.

Хорошо ещё что почерк разборчивый; чернила слегка выцвели, но всё читабельно. А заголовочек – с ехидным прищуром: «Разночтения»; и ещё был вариант, но перечёркнутый крест-накрест: «Разночтения в мышеловке»; возможно, этот вариант заголовка и стоило бы оставить.

Мда-а, факты, давно замещённые мифами, факты, в которые как в факты всё равно уже никто не поверит; реальность и выдумка – сближаются? Реальность и выдумка, сходясь, поигрывают нечёткими свойствами своими, и, как кажется, то, что называется реальностью, сникает… до поры, до времени?

Пока не грянет сенсация?

Грянет и превратит выдумку в непреложную, окончательную реальность?

Ещё как грянет, если, конечно, он сам сенсацию сотворит.

Выход из печати этого, судя по первому впечатлению – бегло пролистал ксерокопию, текст ещё не оцифровали, – мемуарного романа Вольман, собственно, и должен был превратить в сенсацию. Как всякий залежалый товар, роман – так себе… нет, не было в этих неряшливых, торопливо исписанных листках тока жизни, видит Бог – не было; текст явно уступал, возможно, более поздним, но давно увидевшим свет, давно расхваленным излияниям-откровениям с модернистским душком; да, всё о двадцатых-тридцатых и литературной стойкости обречённых было давно сказано-пересказано, осмеяно и оплакано, всё давно утрамбовалось в головах мифоманов, и на тебе – ещё один бесформенный многостраничный шедевр безумного времени дожидался, оказывается, своего часа среди бумаг, которые теперь, после смерти Дианы Виринеи Клименти-Мочениго, итальянской аристократки русского происхождения, выставлялись её наследниками на продажу. Да, шедевр дожидался славы около семидесяти лет, а к Клименти попал, когда в глухие брежневские годы был тайно вывезен из Советского Союза, – стопа листов, похоже, подписана псевдонимом, причём игривым псевдонимом, что дополнительно сулит дешифровщику Вольману головную боль, да и стиль, как водится, погримасничает вовсю – ни слова не будет сказано в простоте, это уж точно, так тогда повелось. Однако Вольман назовёт в решающий момент подлинное имя автора – поломает для вида голову, но назовёт, по условиям игры должен будет назвать, – на глазах удивлённой публики разгадает ребусы, собранные из усмешливо зашифрованных фамилий, окарикатуренных портретов небезызвестных в своё время особ, и, найдя ход для пиар-раскрутки, раздует до небес литературную значимость манускрипта; выпуск залежалого романа и впрямь сможет потянуть на сенсацию – в расчёте на сенсацию манускрипт, собственно, и намеревалось выкупить богатое московское издательство, которое для отвода глаз – милая культурная причуда, отвлечение газетных и сетевых психов, с пеною на губах алчущих неведомой справедливости для всех, от передела активов в нефтяном бизнесе – взяла под колпак Лубянка. Да, от выцветших листков вряд ли запахнет сколько-нибудь заметными деньгами, маленькая нефтяная скважинка при нынешних-то высоких ценах на углероды забьёт по доходам любую из сверхуспешных на рынке, обманно перехваленных прикормленными критиками нынешних книг-пустышек, но для Вольмана интерес заказчика был более чем прозрачен: издательство, ублажая помешанную на заумной, с запашком декадентской гнили, литературе дочь-крези, которая намеревалась прибрать издательство к рукам, взялся крышевать большой чин с Лубянки, вхожий в ближний круг президента. С его подачи и вышли на безотказного креативщика Вольмана, как-никак по первому своему образованию – дипломированного филолога. Соответственно, Вольману, крупному акционеру Лукойла и топ-менеджеру солидной британской инвесткомпании, руководившему слеженим за финансовыми пузырями, надлежало отвлечься от делания денег из воздуха, а также отложить на время недурно кормящую его аналитику глобальных рынков, бизнес-рисков и – он, консультант нескольких добывающих компаний, о собственной выгоде не забывал – мониторинг биржевых нефтяных котировок, динамики налоговых льгот в швейцарском кантоне Цуг и кривых офшорных доходов, всё то, в чём почти никто из простых и даже высоколобых смертных ни бельмеса не понимал, тогда как Вольман, прозорливый манипулятор ложными трендами и теневыми миллиардами, заслуженно считался незаменимым «профи», и… Аукцион заведомо жалкий, итальянская секция Кристи и прежде не была избалована мировым вниманием, но это даже хорошо, что аукцион – жалкий, торги вообще не должны поначалу вызвать ажиотаж, он ведь и нейтральное интервью давал, чтобы усыпить бдительность, понимал, что никто из акул книжного бизнеса не клюнет на рядовое письмишко юного любвеобильного Мандельштама к Гильдебрандт-Арбениной; в планировании выгод от операций купли-продажи Вольману как финансисту и психологу, пожалуй, не было равных – сначала надо со скучающей физиономией сбить цену второстепенных бумаг, в перечне которых и затеряется манускрипт; не привлекать к нему внимание и лишь потом, когда стукнут три раза деревянным молотком, взорвать интернет-медийную бомбу; к тому же не всё ясно пока с авторскими правами, во избежание юридических ловушек действительно стоило как бы невзначай прицепить рукопись под скромненькой графой «личные бумаги» к другому, неприметному совсем лоту, зато уж после оформления купчей – да здравствует бестселлер! – дать утечку с жирными заголовками, запустить рекламную кампанию на полную мощность.

Нефть разливается, птицы падают, хакеры наглеют, геи победно маршируют, чиновники набивают карманы… – О, кто-кто, а Вольман отлично знал, какое ныне тысячелетие на дворе!

«Преступление в Венеции», конец – едва улетели титры, а комиссар, покручинившись, покинул нависший над Большим каналом балкон, замельтешили анонсы следующих серий.

Запустить рекламную кампанию, дав залповую утечку в жёлтую прессу, следовало с публикации вырванных из контекста и потому обидно хлёстких цитат – чтобы разжечь страсти, надо сразу, по-наглому, спровоцировать гранд-скандал! – Ха-ха-ха, – Вольман ослабил узел диоровского галстука, причмокнув от удовольствия, сделал большой глоток, – в чём проблема? Он уже представлял себе не только в общих чертах, но и в ключевых деталях технологию раскрутки к базарному дню будущего бестселлера: вовлечь в скандал более чем достойных людей – сына Слонимского, внука Маршака, племянницу Зощенко… Подобрать цитаты с учётом образа жизни и темперамента ранимых родственничков, престарелых, но ещё отнюдь не впавших в маразм, спрогнозировать их обиды и гневные реакции, можно для пополнения возмущённого хора и других заслуженных, но не у дел оставленных старцев вытащить из нафталина, тех, из сжимающегося кружка почтенных питерских интеллигентов, которые тужили, конечно, но – жили-поживали под привычным идеологическим прессом при коммуняках, брызгая ядовитой слюной на своих кухнях, а на людях набирая полные рты воды; теперь же на любую провокативную наживку готовы клюнуть: никак, ну никак ныне не смогут они смолчать – и что же их, в славном замордованном прошлом своём скрытных, но недавно ещё, когда языки всем позволили развязать, открыто убеждённых антисоветчиков, теперь дружно, скопом, так назад, в «совок», тянет? То, что теперь они там, в промозгло-сыром, сером, как его ни подрумянивай, Питере беднее церковных крыс? Бедные, но – гордые, как же иначе. На старости лет их, культурных реликтов, хлебом не корми, дай только повыкрикивать дежурные высокоморальные глупости, им бы только доводить потешные протесты свои до накала фарса: обличать тоталитарный режим и – следом за обличениями – стыдливо-жалобные, смоченные гуманистическими слезами коллективные письма-доносы и письма-просьбы наверх, главарям режима, подмахивать, потом… Вольман усмехнулся: кампанию надо будет вести по нарастающей – до истерического возбуждения блогосферы и сведения в злобно-пугливый хор всех негодующих выкриков моралистов, до итогового рекламного залпа по главным телеканалам перед открытием книжной ярмарки; да, подумал, надо будет заготовить съёмки двух-трёх постановочных сцен с перекошенными ртами, выпученными глазами, агрессивной жестикуляцией, чтобы видеозаготовки эти выдать потом за прямой эфир, прокрутив их в прайм-тайм. А сколько же лет было маме? Шестьдесят восемь или… Достал из бумажника фотографию – молодая, где-то на юге: стройная, в коротком облегающем светлом платье в косую полоску, на фоне пальмы. Крым? Кавказ? И кто же её снимал?