Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 1

– Там площадки с травяным покрытием из нейлона не хуже уимблдонских, – кивнул, скупо улыбаясь, Виталий Валентинович, – на них чертовски каверзный отскок мяча, не уследить.

– И массажные кабинеты в цоколях, с мулатками, – подмигнул Влади, – но цены, цены! А снаружи – ноль привычной образности и представительности, голая зеркальная дематериализация.

– Помнится, студент надумал заключить театр в сплошь зеркальную оболочку, ну и шумела кафедра, – заулыбался Виталий Валентинович; Соснин не отозвался, Влади не подхватил.

– Важна прогрессивная социальная ориентация, объективно присущая новаторским, развивающим традиции полифункциональным комплексам, что же до эстетских упаковок, до мишуры, на которую так падка буржуазия… – никудышный Герберт Оскарович не унимался.

– Сквозь любые идеологические вуали, – закуривал московский теоретик, – хоть буржуазные, хоть антибуржуазные, нельзя не увидеть, что за атриумные новации выдаются вторичные, впечатляющие лишь гипертрофированными масштабами пространственные затеи.

– Вы, как всегда, правы, сэр! – одобрил Кеша, презрительно зыркнул на Герберта Оскаровича, изготовился давить гниду.

– Я не о пространственных затеях, шут с ними, я о социальной функции, основе всего сущего, а вы – вуали! – раздражался Герберт Оскарович, не мог допустить, чтобы опорочили…Бессловесная супруга хрюкнула в носовой платок.

– Райтовский музей, к примеру, – московский теоретик, благородно-горбоносый, худой, как борзая, демонстративно обращался лишь к Кеше и Соснину, – локален, но и спустя годы он будет куда оригинальнее любого из гостиничных и торговых соборов-атриумов, которые вскоре заполнятся благополучным плебсом, – теоретик затянулся сигаретой, – даже дерзкие формальные новации 20–30 годов, изрядно вульгаризированные социальными лозунгами, не открывали новой эры в архитектуре, а итожили старую, этапы художественного развёртывания её знаменовались сменой одного стиля другим, тот же конструктивизм, воспевавший вроде бы коммунальный быт, остался всего-то стилем, не так ли? А теперь почему-то не желают признать, что изжиты претензии на резкие парадигмальные прорывы в неведомое, хотя с самых радикальных уст ныне срываются лишь цитаты, – повернул голову, едко усмехаясь, щёлкнул по носу Герберта Оскаровича, – эпохи социальных революций, провозглашённых искусством, минули.

– Мировая революция когда ещё дала дуба! Зато варево социальной революции шестидесятый годик расхлёбываем, скоро юбилей справим, не надоело? – мрачнел и багровел Кеша.

– Где, где начало цитат? – игнорируя кухонный, с политической подначкою Кешин выпад, заподозрил мировоззренческий подвох московского теоретика Герберт Оскарович и поспешил дать отпор; новенький партбилет во внутреннем пиджачном кармане взывал к бдительности, идейной смелости.

– Начало цитат – в истоках осознающей себя культуры.

– Нельзя ли поточнее? – вскинулся Герберт Оскарович, он предпочитал резкие оценочные суждения.

– Нельзя!

– А где конец хотя бы одной цитаты? Где прикажете закрывать кавычки? – с уничижительной ухмылкой домогался точности Герберт Оскарович.

– В конце света! Не только поэзия, но и архитектура – бесконечная цитата; цитирование бесконечно, если непрерывна культура.

– Но я задал прямой вопрос!

– Есть вопросы, на которые нет прямых ответов, – на узком лице московского теоретика учтиво застыла ледяная улыбка.

– Минуточку, нет ответов? И что ищущему творцу останется? В тупик упереться? – приподнял бровь Виталий Валентинович.

– Ну-у, ничего страшного…исчерпались великие географические открытия, герои-мореплаватели сошли на нет, но жизнь-то на земле продолжалась. И с повышенной интенсивностью. Развитие искусства не остановится – художники нацеливаются осваивать самоё искусство, его внутренний мир.

– Внутренний мир? Неужто больше ничего удивительного не светит? – встрепенулся и Влади, до сих пор воспринимавший перепалку вполне рассеянно.

– Зачем гадать? Я не Господь Бог, не знаю, ждёт ли нас светопреставление или всего-то культурный слом. А пока… Вспомните о станках, которые после обработки детали, сотрясая станину, продолжают холостой ход навылет, озабоченно и деловито буравят воздух, чтобы за это время успели вставить под резец очередную болванку. Похоже, наша профессиональная жизнь со всеми её квазиозарениями совпала с инерционным ходом механизма культуры.

– Завели шарманку, – надулась Жанна Михеевна, – мужчинам только б поумничать, а мы тоскуем, некому по шёрстке погладить.

– Про болванку как понять? – Ирэна была соискательницей, копила слова для диссертации.

– Это следует понимать широко. Предельно широко. Хотя бы как весь наш нерасчленимый социум. Вот мы, такие разные, вместе вкусно ужинаем, беседуем, – московский теоретик обвёл тонкой кистью с недокуренной сигаретой комнату, – а в зрелом обществе, сложно поделённом на страты, были б несовместимы.

– О, болванку долго обстругивать, – поняла Ирэна, пожаловалась на жажду.

Пы-х-х, – выдохнула бутылка.

Медленно оседала пена.

Под письменным столом горели собачьи глаза.

Ирэна, поставив бокал, ласково перебирала полными пальцами струящиеся пряди жёлтого, зелёного, лилового, густо-синего ковыля.

Жанна Михеевна под одобрительные возгласы и хлопки напомнила о гитаре. – Просим, просим, Герберт Оскарович!

И тот уселся на софу, скорчившись, запел – фальшиво, безголосо и безысходно запел про случайный синий троллейбус, про уход от беды, про спешивших на помощь пассажиров-матросов; запел, глотая слёзы, как последний шестидесятник.

– Я тогда позвонок сломал! – завёл Виталий Валентинович новую байку, – лежу загипсованный в Цюрихском аэропорту на носилках, две наши прехорошенькие стюардессочки нервничают. – Ни бельмеса по-немецки, по-французски, на каком языке со старым хрычом объясняться? А я им подсказываю. – На русском…

– Восторг, правда? Столько вынес на веку, но весёлый, галантный, – и, готовясь к танцу, нежно погладила магнитофон, – как вам, Илья Сергеевич, мотив забытого танго?

Трубочка пепла на сигаретке угрожающе удлинилась, успел подставить блюдце.

Благодарно хохотнув, подмигнув, раскалившись и опалив… Короче, врезались в танцующих и медленно кружились, кружились, когда темп взвинтился, притопывали, сходясь-расходясь, пока и вовсе не запыхались в бешенной скачке, Соснин опять плюхнулся на софу, на что-то твёрдое, Жанна Михеевна – в кресло; блаженно вытянув ножки, смешно округляя открытый рот, будто выброшенная штормом на берег рыба, обмахивалась веером из вогнуто-выпуклых бамбуковых пластиночек, который подхватила на лету с этажерки.