Владимир Романовский - Наваждение

Болтал Белинский, болтал, а Фотина слушала и не слушала, и незаметно они миновали Владимирскую площадь с собором и оказались рядом с каким-то кафе. Белинский посмотрел на небо, сказал «Дождь скоро», и не стал усаживать Фотину за столик, а зашел внутрь, и нашел внутри самый темный угол, и галантно отодвинул от столика стул.

– Садись, Плевако! Что-то вид у тебя измученный, усталый. Ты живешь здесь где-то, или попрежнему в Автово?

– В Автово, – сказала Фотина.

– В Автово … – протянул Белинский. – Родной район. Глаза б не смотрели. Ну, есть места и поскучнее – дальше там, проспект ебаных Ветеранов, Ульянка замшелая, Таллинское, блядь, шоссе. Знаешь, про Автово легенда есть. Когда там деревни были, случился пожар, много домов сгорело, и государю-императору пришло вдруг в голову, что неплохо бы не отчеты смотреть, а живого свидетеля вызвать во дворец. В либерализм решил сыграть царь-батюшка. Ну, поехали фраеры из чиновничьего отряда в эти самые края, нашли какого-то землероя, дали ему в рыло, посадили в карету, и во дворец. Шапку снять велели. Является он к царю, а царь вежливый, интеллигентный весь такой, просит присесть, а сам что-то пишет, пишет гусиным пером, поскрипывает. Потом перо отложил, очи государственные на землероя поднял. Ну, говорит царь, рассказывай, вошь деревенская, что и где там у вас стряслось, в ваших палестинах. Мужик подумал, подумал, и говорит, ну, вишь ты, государь-надежа наш неподлый, много, говорит, погорело у нас к свиньям. У эвтово коровы в хлеву сгорели, а у эвтово и дом, и пристройки, а у эвтово мельница, а у эвтово огороды ни к черту после пожара. Ну, царь так и записал себе – мол, больше всех пострадала деревня Автово. С тех пор так и пишут. Девушка, подойди к нам, милая, мы ведь ждем, а мы клиенты, а клиенты всегда правы, ибо это их воля – дать тебе на чай или по морде.

Белинский, несмотря на бандитский вид, оказался человеком, которому не только он сам интересен, и, хлебая борщ, стал выспрашивать Фотину о жизни ее, и в конце концов она, тоже хлебая борщ, многое ему рассказала о ее теперешенем положении, и о штрафе, и о возможности получить в скором времени срок, и о Брянцеве. Белинский слушал внимательно, время от времени задавал вопросы по делу, уточнял.

– На этаже я бывал, моя стукачка малолетняя как раз там и работает, на телефоне сидит, сука, но Брянцева что-то не помню, – сказал он, хмурясь.

Фотина вспомнила о фото Брянцева в кругу семьи, вытащила и показала Белинскому.

– Ишь ты, – уважительно сказал Белинский. – Семейный человек, обстоятельный.

– Губы слюнявые, – сообщила Фотина, отламывая хлеб.

– Ага.

– И сделать ничего не может, – добавила Фотина, смутно надеясь, что Белинский возразит и скажет – ну почему же ничего? Может и может что-нибудь. Но Белинский сказал:

– Вышло из под контроля.

– Да, – подтвердила Фотина. – Наверное и сделал бы, если б мог. Он не очень вредный, вроде бы. Просто система такая. Один раз зацепило – не вывернешься.

– Все так, – подтвердил Белинский. – Вот я, когда был пацан, всего лишь магазин ограбил. А как потащили в суд, так столько навешали, я всего и не вспомню теперь. Действительно, Брянцев виноват только в том, что бездумно выполняет предписания. Ему велели разослать штрафы, он и разослал. Не стал разбираться, кто прав, кто виноват, просто отметил чего-то, кнопку нажал, и пошло-поехало. Революции, наверное, устраиваются по этому же принципу.

– А теперь сделать ничего нельзя, – сказала Фотина, снова надеясь, что Белинский возразит.

Белинский – возразит?

Белинский – уголовник, из тюрьмы сбежал, вор и бандит. За соломинки цепляешься, Фотина. И вообще – чего ты тут с ним расселась? Иди домой, обними сына, скоро тебя посадят, отправят в исправительное учреждение и будут исправлять. Так исправят, что родная мать не узнает, Крессида Андреевна. А сын тем более.

Съели шницель по-венски с картошкой и луком, выпили пива, заказали кофе с наполеонами. Наполеоны оказались подсохшие и сыпались крошками на стол, на пол, и на одежду. Ненастоящие наполеоны. Адьютанты.

Вдруг оказалось, что у Белинского в кошельке совершенно нет денег. Кошелек вот есть, а денег в нем – ни рубля. Только какие-то документы на имя Догромыжского, Мстислава Семёновича, и фотография толстой дамы с глазами навыкате, с зелеными бусами на пышной груди. И поняла Фотина, что далеко не всему, что говорит Белинский, можно верить. Впрочем, она и до этого так думала.

– Представляешь, – говорил Белинский, улыбаясь заискивающе, – понятия не имел! Думал, пара тыщ есть, как минимум. Вот ведь конфуз какой, Плевако, позор и ужас вагнеровский. Слушай, я тебе, конечно, отдам, при первой же возможности, завтра отдам, ладно? В Автово к тебе приеду. Ты меня прости, а? Мне правда очень стыдно, а Плевако? Не, ну правда.

Фотина отмахнулась от него, достала кошелек, и расплатилась с надменной официанткой, презрительно глядящей на нее и на Белинского.

Они вышли из кафе. Белинский огляделся, сунул руки в карманы, повернулся к ней, скривился стыдливо, и сказал:

– Не, ну правда, Плевако, я тебе завтра отдам, и еще угощу…

– Да заткнись ты, – сказала Фотина. – Отдам, помогу, заплачу, выручу – слышали мы все это, слышали. Не ты один такой. Все мужики такие. Врут все время.

– Нет, я, если сказал…

– Считай, что не говорил ничего. И помолчи. Впрочем … кто такие веристы?

– А?

– Веристы.

– Композиторы такие. Оперу сочиняли…

– Опять врешь. Ничего ты не знаешь.

– Нет, как же, знаю прекрасно, Леонкавалло, Масканьи…

– Знаешь? Какой Сканьи?

– Масканьи.

– Знаешь?

– Знаю.

– Врешь. Врешь, Белинский. Вот идет прохожий, по виду образованный, давай спросим!

– Ты по очкам определила, что он образованный?

– Заткнись. Простите пожалуйста! – обратилась она к человеку в плаще и в очках, с портфелем. – У нас тут спор. Скажите пожалуйста, вы не знаете, кто такие веристы?

– Веристы? – переспросил человек, останавливаясь. – Ну, это такое направление … в живописи … реалистическая струя в живописи барокко. Изображали низы жизни. – И вдруг человек просветлел и сказал висхищенно: – Какие у нас дискуссии бывают, в нашем городе! Вот что значит – Питер! Имперская столица, не так ли! Простые, с виду невзрачные, люди рассуждают и спорят о культурных сферах! Ну, всего доброго, я спешу, до свидания.

И ушел.

Простая невзрачная Фотина презрительно посмотрела на простого невзрачного Белинского.

– Нет, в живописи тоже наверное есть что-то … – смущенно сказал Белинский. – Более того, наверняка есть. Но в музыке … Надо бы его догнать и рыло начистить.

– Заткнись, – велела ему Фотина.

Он замолчал, и стал весь какой-то жалкий.

– Ты куда сейчас? – спросила она.