Линор Горалик - Короче: очень короткая проза

– …уже за две недели перед менструацией так грудь болит, что даже ходить тяжело, при каждом шаге болит. И так ка-ждый ме-сяц! Еще до менструации! А во время менструации так вообще выть хочется, а надо на работу ходить. И вообще жить. Какое жить, куда. Ужас же. А ведь как подумаешь – все самое жуткое впереди. Это самое еще. Восемь раз пытаться родить, из них два раза рожать. Из них один, небось, с кесаревым. Ух ты ж господи. Потом трубы удалять или яичники, или еще что. Это уже не говоря о климаксе. И раке матки! Господи, дорогой Боже мой, ну не хочу я быть девочкой, ну не хочу я, не хочу. Одна радость – хоть девственность потеряла. Хоть что-то уже позади, слава богу.

– …с кладбища, и тут она опять закурила, а у меня же нервы ни к черту тоже, и я нет бы оставить ее в покое в такой день, но меня переклинило просто. Она же с первой беременности не курила. И я прям подошел сзади и вырвал у нее сигарету изо рта, а она так медленно ко мне поворачивается, и у нее такое лицо, что я понимаю: вот сейчас она мне просто в морду даст, и все. А она еще выпившая там на кладбище, и я стою и думаю: ну давай, давай свою истерику – потому что мне ну так жалко ее… А она на меня смотрит, знаешь, из-под бровей, и медленно говорит: «А теперь, Володенька, мы будем играть в папу и маму». Я на нее смотрю, а она говорит: «В папу и маму. Ты мне будешь папа теперь, а я тебе буду мама».

– …когда мамы рядом нет, так он прямо нежный любовник.

– …я Ленку за руку схватила – и бегом к соседям. И теперь так раз в неделю, уклюкается и как попрет на нее, и лапами, так перед собой гребет, знаешь, как экскаватор. Так мы с ней уже наученные: прыг в сапоги – и бегом. Но кроме этого, Наташа, грех жаловаться. Мне все говорили: ни один мужик чужую дочку любить не будет, а вот поди ж ты.

– …так вот я иду и вдруг чувствую, что на меня кто-то смотрит. А на мне это пальто было такое в черную и белую клетку, это тогда прямо был последний писк моды, Инка мне его доставала, две зарплаты. И я иду, значит, вниз по той стороне, знаешь, где это – салон художественный или Дом художника, что там? Где сейчас ресторан индийский. И прямо чувствую, что кто-то смотрит на меня, ты представляешь? Ну я так осторожно голову поворачиваю, а там, значит, по той стороне идет молодой человек и даже, знаешь, не смущается. И что-то он такой… что-то такое у него… может, он была на артиста какого-то похож… Но я, ты понимаешь, просто вот в этот самый момент поняла: ну все, это муж мой будущий. Ну вот ты веришь, что такое бывает? Вот секунду я на него смотрела и уже все знала. Ну, я иду гордо, значит, туда к Неглинной, а сердце у меня бух-бух, бух-бух, бух-бух. Посмотрела украдкой – вижу, что он так, знаешь, по диагонали идет, вроде к краю тротуара. И я понимаю, что мы вот как раз на углу встретимся. И даже не думаю, что сказать, потому что мне все понятно, ты понимаешь? Ну вот уже без слов понятно. И я только иду и думаю: ну могла же я пойти сначала туфли забирать, и все! И ничего у меня в голове больше нет, вот могла же забирать дурацкие туфли и никогда бы своего мужа я не встретила! И так поглядываю – а он уже на тротуар сходит и даже шаг ускоряет, чтобы, значит, меня перехватить. И тут, понимаешь, вот прямо так выворачивает машина – и так вжжжжжжжжжжух!!! И буквально, ну буквально в двух сантиметрах от него. Ну в двух сантиметрах прямо. Я стою, у меня аж сердце встало. Не могу шевельнуться. И он стоит как каменный. И ты понимаешь, он разворачивается – и как пойдет обратно на тротуар, и вверх туда, к этой, к метро, как потрусил… А я стою и думаю: а туфли-то, небось, и не сделали в срок.

– …и пока собака не сдохнет, он с этой квартиры не съедет.

– …себя так научил, что у меня в эти моменты отключается голова. Я робот. Я уже за квартал по запаху знал, что там пиздец. И правда – ничего не осталось от кафе, одна стенка. Тут я у себя в голове рычажок: тик-так. Я – робот, я – робот. Ну потом мы три часа понятно что. А мы вообще разбиваемся на группы из трех человек, два собирают, один застегивает пакеты, вот я молнией – вжжжик, и типа это не люди были, а просто такие разные предметы мы в мешки собираем. Четыре группы нас было, за три часа закончили. Цви мне говорит: ну давай последний раз обойдем, джаст ин кейс. Ну мне что – я робот. Обходим, по уголочкам смотрим, обломки, где можно, так чуть-чуть ворошим. Вроде все подобрали. И тут я как бы краем глаза замечаю какое-то движение. Я такой – «это что?» Смотрю, а там у стенки, которая не рухнула, такой шкаф стоит, целехонький, и в нем пирожные крутятся. И вот тут меня вырвало.

– …сколько лет ему? Ну, наверное, полсотни. Седой, я всегда таких любила. Такой, знаешь, в молодости балетом занимался, потом в КГБ сидел, ну, короче, вдохновенный такой мужик.

– …забыл на столе. Пенал положил в портфель, эту… папку положил, а ее не положил. Ну, на перемене вижу – ее нет. Я взял у Машки чистую тетрадку, говорю: Машка, дай мне это… тетрадку, ну, начал в нее домашку писать, но не успел же. А она говорит: давай тетрадь, а там до половины. Ну, она говорит: все, тебе тройка, завтра с утра вызываю твоего отца. Я иду домой такой и думаю: это… ну все. У меня потому что раньше не было троек, он меня так наругает! Ну, дома его нет, он же на работе еще, я его жду-жду, уже почти темно, семь часов. Я думаю, ну, – пойду во двор, чтобы, как он придет, сразу ему сказать. Ну, там дождь, это… но немножко такой. Ну, я пошел. Чапу взял, и мы пошли. Уже весь мокрый стою, смотрю – отец идет. Чапа побежала, а я иду и сразу говорю: я тетрадку, ну, забыл и это… На перемене начал в новой, но только до половины успел, а она трояк. И тебе завтра надо в школу, но я честно сделал, ну, все, просто тетрадку забыл. И я обещаю, что исправлю трояк, ну, я это. А он говорит: «Маленький бездельник, пойдем домой».

– …с криками. А сон всегда один и тот же: мама бьет его по лицу и спрашивает: «Ты съел шоколадку?!» Он рыдает и говорит: «Нет!» Мама бьет его по лицу: «Ты съел шоколадку?!» Он: «Нет!!» Мама бьет его по лицу: «Ты съел шоколадку?!» Тут он ломается и кричит: «ДА! ДА!» А мама бьет его наотмашь и кричит: «Я же тебя учила – никогда ни в чем не признавайся!!!» Ужас, да? Я у него полгода не могла добиться, что за кошмар он видит, он говорил: да какой там кошмар, все в порядке.

– …когда он меня любил, я не ревновала, а когда не любил – ревновала. Начинала звонить ему, доставать себя и его, пока один раз за мной скорая не приехала.

– …принадлежу одному богатому человеку и должна петь, когда он скажет. Потому что если я буду делать это еще год, мы с группой соберем нормальные деньги и сможем подняться. Но он человек совсем дикий, он ничего не хочет понимать, ему все равно – больная, уставшая, проблемы, – иди, пой. Вера ездила к сестре на свадьбу, так он ее уволил. А я знаю, что надо, потому что иначе мы вообще не поднимемся, очень тяжело. И терплю. Ну, вот он с друзьями где-то делал шашлыки, позвонил мне – приезжай, пой. А это на воздухе, а уже сентябрь. Я приехала, он дает мне такую огромную куртку, вот аж как бочка. И так мне стало противно в этой куртке петь, до слез, и вообще. Я ему объясняю: петь на холодном воздухе нельзя, пение – это дыхание, если я на таком воздухе нормально дышу, я завтра посажу себе связки и все, а если не дышу, я пою на одних связках и все равно их посажу. А это все на даче у него, огромная дача, фазаны, павлины, собаки. И молчаливая беременная жена ходит за ним. Я вот думаю – наверное, это удачный брак, она богато живет, но жизнь ужасная у нее, мне кажется. Нет, он мне говорит, пой. Я бы давно уволилась, но мы с группой не поднимемся без его денег, а я хочу. Нет, я бы все равно давно уволилась, но он приходит ко мне после того, как мы отпели, садится и плачет.