Вадим Молодых - Пустые головы

Антон не смог бы назвать себя ни усталым, ни испуганным, когда открывал входную дверь в свою квартиру, будучи в сопровождении – теперь уже почти официальном, в виде конвоя! – опера-соглядатая, которого он раскрыл в слежке за собой, и, слава богу, – как знал! – сам ему тогда не раскрылся

Малой пытался, пока ехали, потом шли к подъезду и поднимались в квартиру, сосредоточиться и поймать в фокус хоть какое-то понимание, хоть какое-то ощущение – должны же они быть, он же живой! – но этот чёртов опер своей пустопорожней болтовнёй, пытаясь выглядеть эдаким живчиком-простофилей (а может и будучи им на самом деле?), всё время сбивал Антона с концентрации внимания внутри себя.

– А что за экстренность такая? – после минутной паузы снова заговорил опер, проходя в прихожую и вертя головой в интересе к чужому жилищу. – Секретность опять же…

Он глянул на безразлично разувающегося Антона.

– А-а, понимаю, – снова энергичная, раздражительная в своём нарочитом согласии, тупость. – Это ваши с полковником дела… Тайна, типа… Не только твоя, но и его… Да?

Малой оторвал взгляд от ботинок и посмотрел на болтуна.

Каким бы дураком тот ни был, он не мог не заметить, что взгляд Антона словно бы развёрнут другой стороной своей сути – внутрь самого смотрящего. А снаружи оставалось стеклянное дно как будто мёртвых глаз, не видящих никого-ничего вокруг. Вся жизнь этого взгляда – с другой стороны, он смотрит-следит за мыслями, которые возникают и прячутся внутри. Такой взгляд пытается поймать-ухватить хоть какую-то отдельную мысль, остающуюся в этой хватке цельной, а не оставляющей вместо себя только обломки своей хрупкости. Такой взгляд, если поймал что-то крепкое, то продолжает держать это в фокусе, пока не разглядит до мелочей или пока ему не помешают.

Опер помешал…

– Ладно, – сказал он без дурацкого «бодрячка». – Давай ствол, да поехали… Начальник ждёт.

Антон, глядя на него пустыми немигающими глазами, зацепился уже, было дело, за одну мысль, которая не мелькала у него в голове, а сидела давно и прочно, как вбитый извне гвоздь, чьё остриё уже притупилось привычкой и раздражение от которого уже успокоилось от постоянных раздумий.

Но опустошённость – внутренняя ураганная пустота! – снова раскачала остриё мысли-гвоздя, и он опять стал ощутим, как будто был внове…

И тут этот дурак-опер!

– Да… Сейчас… – очнулся Антон. – Ополоснусь… Переоденусь… Присядь пока… Чаю хочешь?

Опер снова задёргался-заулыбался, но теперь уже совсем фальшиво, как будто что-то почувствовал и заподозрил. Как говорится, работа такая… Хотя он был парень дисциплинированный – подозревал-разоблачал только по приказу… И только тех, на кого укажут. А тут вроде ни приказа, ни указа… Двойственность распирала опера и пугала его своей необъяснимостью.

– Потом… В следующий раз… Не до чаю сейчас… Неси пушку, и потом уже ополоснёшься, переоденешься и чаю попьёшь… Я подожду, так и быть.

Малой понял, что тот нравится ему теперь ещё меньше.

– Да сейчас!!! Ё-моё! Дай хоть руки вымыть (они у него так и оставались до сих пор в кладбищенской глине) … Не полезу же я в шкаф такими…

Опер согласился. Сам себя успокоил. Помягчел. Снова попытался войти в контакт:

– Хорошо. Только давай быстрее… Слушай, а чего ты такой перемазанный-то? Ловил кого? Или следил?

– Да, – отворачиваясь, с издёвкой, мол, «тебе не понять», отвечал Антон. – И следил, и ловил…

– Кого? Где? – вопросы по инерции.

– Истину! На кладбище… – уходя, громко уже из коридора. А потом тихо, себе под нос: – Идиот!

Последнего опер не услышал, а на ответы отреагировал в полном соответствии с полученной характеристикой – упал в кресло в комнате и взял со столика первый попавшийся журнал. Прочитал название. Веерно его пролистнул и шлёпнул обратно на стол. Взял другой. Повторил всё в точности. Третий…

– Чё-то у тебя тут одна медицина…

Глупо и нахально гоготнул:

– Ты чё, психиатрией увлекаешься? Ни фига себе, хобби у тебя…

Антон к этому времени уже действительно помыл руки и чистыми достал из шкафа в прихожей пистолет с потайной полки, где всегда его держал, чтобы к входной двери совсем уж безоружным не подходить, чтобы всегда был на одном месте, чтобы не искать и не забывать перед уходом. Снял с предохранителя, передёрнул, вошёл в комнату и ответил:

– Не психиатрия уже, а анатомия. И не хобби, а главное дело моей жизни.

Опер пафоса как будто не заметил, а увидев направленный в него ствол, сначала вроде бы не понял и никак не отреагировал – ни как на шутку, ни как на провокацию. Глянул и снова уткнулся в журнал, быстро (чересчур быстро!) листая, в надежде на картинки. Через пару мгновений только замер… Но беззаботность доиграл до конца – руку протянул:

– Давай…

Голос, однако же, подвёл – дрогнул. И Антон улыбнулся:

– Ты не представляешь, как бы ты возвысился в собственных глазах, если бы у меня было желание разбить тебе голову и посмотреть, что там внутри. Но у меня нет такого желания, потому что я знаю и так – там пусто. И поэтому ты останешься живым. Пустоголовым… Униженным знанием об этом… Но живым! Радоваться, наверное, будешь… Хотя я бы на твоём месте огорчался… Впрочем, каждому своё. Вали отсюда!

Опер, всё ешё не веря до конца, побледнел, глядя в чёрный глаз, которому он не интересен, вспотел, посмотрев следом в мёртвые глаза Малого, задрожал, поднимаясь на ноги и поднимая без команды руки, и бочком-бочком, приставными шажками – к выходу. Решился повернуться спиной. Повернулся, распахивая дверь, и вылетел. Через мгновение россыпью затопал по лестнице. Малой спокойно подошёл и заперся.

Теперь – главное! Теперь – концентрация! И всё – по порядку…

Антона здорово зацепили слова Полковника о тотальной (и фатальной!) людской безмозглости. Ещё больше на него подействовало их созвучие с тем, что говорил доктор Томас («Ах, доктор, доктор…»). И совсем уж достала Малого убеждённость Полковника в собственной пустой голове и его – Антона! – тоже.

Малой, стоя под душем – действительно теперь ополаскиваясь перед важным делом, пытался уговаривать сам себя, что начальник говорил это специально – для его смирения с новой дегенеративной реальностью, для пробуждения в нём покорности сродни религиозной. Но Полковник, будучи плохим проповедником, не учёл одного – гордыни. Плевать Малому на всех!

И если Полковник нарочно сгущал краски, рисуя новую картину человеческого (человеческого ли?!) мира, то он в случае с Малым добивался обратного результата – не согласен Антон быть как все в безмозглом стаде.

И он – Антон Малой – докажет себе (на остальных плевать – истина одна, и достаточно её знать не всем, а одному!), что он – другой. Нормальный человек!