Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

Мимо разбитого закопченного костела, внутри которого на черных стенах запечатлелись навечно светлые тени сгоревших в нем прихожан, мимо красноватых руин кирпичной водонапорной башни спускались они вниз по улице к особняку, в котором разместилась советская комендатура.

– Да подожди, Славик! Не поспеваю за тобой, подожди! – просил запыхавшийся Алексей длинноногого Славика. Совсем непонятно, откуда они находили силы, но оба они почти бежали уже примерно с километр, с самого начала предлинной улицы. Они бежали, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, ничего не примечая вокруг, верно, оттого, что души их летели впереди, замирая от восторга близкого счастья, самого большого счастья, которое может испытать в этой жизни истинный человек, – счастья вновь влиться в ряды своих соотечественников. Пять месяцев они пробивались к этому польскому городку, не зная даже его имени, пять месяцев ползли они по чужой земле к этой чуждой улочке с сожженным костелом и нерусскими тополями, ползли голодные, холодные, еле живые, таща на своих занемевших плечах безмерный ужас немецкого плена. Пять месяцев – сто пятьдесят дней и ночей – шли они словно над нескончаемой бездной, и каждая секунда пути могла для них стать последней секундой жизни. Живые лишь духом, они отчаянно пробивались навстречу своему, русскому, советскому, бесконечно родному солдату. И вот он стоит перед ними…

Он стоял на улице у входа во двор комендатуры, у узкой каменной арки. Рослый, молодой, краснощекий, в новой, еще не обношенной, стромкой шинели, туго подпоясанной желтоватым кожаным ремнем, в высоких яловых сапогах, начищенных до блеска и чуть затуманенных теплым воздухом; на его широкой выпирающей груди ловко висел вороненый, хорошо ухоженный ППШ, на новой шапке ярко горела эмалью алая звездочка. Такого солдата рисовали на плакатах, именно такого парня видели в своих прерывистых снах во время побега Алексей и Славик. Судя по тому, какое новое обмундирование было надето на часовом, неопытный глаз мог бы отнести его к числу новобранцев, но Алексей сразу угадал в нем старослужащего, привыкшего к войне парня, угадал это он по той осанке, которая была в часовом с головы до ног, по тому, как ловко пригнано было на нем обмундирование, по тому, как, широко расставив ноги, по-хозяйски, небрежно стоял он на посту. Просто это был щеголь, прижимистый, оборотистый, хозяйственный деревенский щеголь. Алексей видел таких раньше, они могли перед смертной атакой выменивать свои худые сапоги на более лучшие, а выменяв, бережно клали их в вещмешок, а в атаку шли в рванье, которое где-то доставали. О смерти своей они, эти люди, никогда не думали, и не потому, что не боялись смерти, а потому, что натуры их были для этого недостаточно высоко организованы. Но все это Алексей оценил машинально, в какую-то долю секунды.

А часовой без всякого внимания поглядел на Алексея Зыкова и на Славика. Видно, не признал он своих в этих доходягах, наряженных в полосатые балахоны. Не признал. А они готовы были броситься на его крепкую малиновую шею, туго сдавленную белой каемкой подворотничка, в который, угадал Алексей, была продета круглая изоляция телефонной проволоки, чтобы подворотничок был ровен и красив.

Алексей и Славик от волнения, стеснившего их грудь, и от быстрой ходьбы не могли вымолвить слова и стояли перед часовым, глядя ему в лицо горящими глазами. А часовой, видя, что они остановились непочтительно близко и тем самым прервали его приятные размышления о родной деревне Селезёнкино, поглядел на них строго и, поведя автоматом, пробасил:

– Ну-у! Чаво встали! – Больше говорить ему было лень, и он отвернулся, уверенный, что «эти голодные полячишки» пройдут своей дорогой, а русским языком им все равно не дотолкуешь, и вернулся к нарушенным мыслям о своей деревне Селезёнкино, о том, что война уже скоро пройдет, о том, что хорошо бы у ефрейтора Федькина «вымануть» кожаный баул, потому что он очень легкий и много барахла можно в него «запхнуть», о том, как он будет первые месяцы сидеть на посиделках сразу с охапкой девок и как, «набаловавшись», осчастливит какую-нибудь из них законным браком туда к зиме поближе. И сейчас он, сладко напружинив свою сильную грудь и сильные толстые плечи, с удовольствием думал о том, как они заживут «самостоятельно», и какая здоровая, ядреная девка будет его жена, и какие сытенькие и веселые будут у них дети, и как по всей деревне будут уважать его за медали, за то, что вернулся живой и сильный, за то, что хозяин…

«А с Санькой надо в раздел итить, их всех не прокормишь. Ну, ему бритва с полной принадлежностью – это раз; ну, жене его канбинацию – два; ну, там детям – гостинцы, мамане – шальку, папане – табаку, и шабаш!» – размышлял он о том, что, когда вернется, надо будет непременно делить дом со старшим братом Санькой, который уже год, как вернулся домой с фронта без обеих ног, думал о том, как, кого он одарит и чем; когда он думал о подарках, ему было очень все-таки приятно свое великодушие и доброта, он ясно видел перед глазами и прекрасную бритву с никелированными чашечками и красивейшим помазком, и темно-зеленый шерстяной полушалок, и голубую шелковую дамскую комбинацию – словом, все те вещи, которые были уже у него среди других вещей и которые он думал довезти домой. А когда он думал о Саньке, в душе его шевельнулось неодобрение и даже раздражение на ту безответственность, которую проявил его «братан» тем, что, вернувшись калекой, прибавил к своим троим детишкам еще и четвертого – Ваську. «И на чаво он надеется?» – подумал он с опаской и неприязнью о своем старшем брате.

Может быть, минуту, а может быть, две Алексей и Славик боролись со спазмой в горле и собирались с духом, чтобы заговорить, все это время неотрывно глядя на часового, который не обращал на них никакого внимания.

– Милый человек, свои мы! Русские мы! С плену! – быстро шагнув к часовому и желая обнять его, глотая слезы, придушенно заговорил Алексей.

– Ну! Ну! Эй! – шарахнулся в сторону часовой. Он уже забыл о «худобах в балахонах», и теперь эта неожиданность его даже испугала, у него даже под сердцем вроде что-то оборвалось. – Ну, ты полегше, папаша! – придя в себя, оттолкнул он Алексея в грудь. – Полегше, за автомат не цапай! А то пряшью на месте – и прав буду! Видали мы вас!

– Мы из Освенцима! Мы советские солдаты! Бежали из лагеря! Пять месяцев! – захлебываясь, дрожа всем телом, заговорил Славик. – Мы свои, понимаешь? Что же ты своих не признаешь?

– Нам в комендатуру, – сказал Алексей.

Часовой молча, но уже внимательно оглядел их обоих с головы до ног, как будто обшарил.

– Кульков! – крикнул он затем, обратясь во внутрь двора. – Кульков! Проводи этих! Идите! – кинул он Алексею и Славику, показывая дулом автомата во двор.