Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

– У-у-у! – простонал Славик, прислоняясь головой к холодной каменной стене полутемного сарая. – Вот и пришли. У-у-у! А там они ждут! Там же на нас надеются! Там же они все погибнут! Аж голова от злости кружится! – со слезами на глазах сказал Славик, овладев собой.

– У меня тоже! – признался Алексей.

– Закурить бы сейчас! – вздохнул Славик.

– Кульков! – тихо позвал Алексей, почти прижавшись губами к щели в двери. – Кульков!

Вперевалочку и словно невзначай Кульков подошел к двери.

– Дай закурить, браток, – попросил его негромко Алексей.

Кашлянув в кулак, Кульков ни слова не сказал, отошел от двери к калитке.

– Боится! – горько усмехнувшись, сказал Славик.

Но в это время Кульков, выглянув в калитку и как следует оглядевшись по сторонам, вернулся к двери сарая и неожиданно для Алексея и для Славика сунул в щель что-то: на соломенную подстилку упали шикарная нераспечатанная пачка папирос «Сильва» и полный коробок спичек. Не дожидаясь благодарности, Кульков быстро отошел от двери в глубину двора. Старенький, обшарпанный и неловкий Кульков пошел на войну добровольцем после того, как в первый же год у него убило сына и умерла его старуха. Служить он старался хорошо и даже был награжден медалью «За отвагу», но как и в гражданской жизни, так и здесь авторитетом он не пользовался, потому что привык во всем слушаться свою грозную супругу; и здесь он старался ко всем подлаживаться, но человек он по натуре был очень добрый и порядочный. Хоть и прожил всю жизнь под жениной пяткой, но все-таки повидал он много на своем веку. Эти люди в полосатых балахонах показались ему ни в чем не виноватыми, но если бы они были и виноваты, то все равно бы Кульков отдал им папиросы: закурить человеку он отказать не мог.

– Ну, мужик! Ну, добряга! – похвалил Кулькова Славик, и на душе у него стало легче. Они закурили, и головы их закружились еще сильнее.

– Ничего, разберутся! Разберутся! – повторял Алексей между затяжками. – Разберутся, Славка, мы еще повоюем! Мы еще отомстим немецким гадам! К вечеру обязательно разберутся!

– Ну, вот и так далее, – продолжал рассказывать Адам после общей паузы. – Провели нас к коменданту. А он говорит: вы мне басни не рассказывайте, и запер нас в сарай. Славика через пять дней забрали, и больше я его никогда не видел. – Вздохнув, Адам отхлебнул из белой фарфоровой чашки с золотой каемкой несколько глотков душистого, крепко заваренного горячего чаю. – А я еще четыре дня там просидел. Потом вместе с предателями из этого городка отвезли меня в Краковскую тюрьму. Там четыре месяца без допроса… и домой. Повезли в Сталинскую область в фильтровочный лагерь военнопленных.

– Это хорошо, что все так кончилось, – сказала Гуля. – Я вам чайку подолью горяченького, – и, наклонившись над столом, Гуля налила в чашку Адама нового чаю. – Это хорошо, что все так кончилось, – повторила она, присаживаясь на стул, – а вон у нас сосед был там, где мама жила, так он за плен десять лет отсидел.

– И мне дали десять, – сказал Адам. – Я убежал из лагеря.

– Из нашего?..

– Из нашего, – твердо сказал Адам и, низко опустив голову, стал рассматривать золотые цветочки на блюдечке. Ему не хотелось смотреть ни на Гулю, ни на Павла: он боялся увидеть на их лицах следы смятения и страха. Адам разглядывал золотые цветочки на своем блюдце, Гуля и Павел с удивлением, в котором не было ни страха, ни смятения, а лишь глубокий интерес, смотрели на гладкую желтоватую лысину Адама.

– Да, – сказал Павел. – Вот мы в «Известиях» читали, как один наш парень был ни за что посажен и бежал из нашего лагеря на фронт. Ему повезло, что его комиссар полка на свой риск взял, поверил в его безвинность. Храбро воевал на фронте этот парень, много орденов получил, а демобилизовался – и скрылся сразу. Как в воду канул. Теперь его разыскивают, дескать, отзовись, ты же геройский человек, ничего тебе не будет, теперь время другое. А он под чужой фамилией скрывается. Вы не читали?

– Читал, – сказал Адам, – это за двенадцатое мая «Известия». Когда я эту газету прочитал, сам не свой ходил. Дома она у меня есть, спрятанная. Выходит, не я один такой мыкаюсь.

– Ну а что же тут скрываться? – сказала Гуля удивленно. – Ведь ни вы, ни он ни в чем не виноваты. Я совсем не понимаю!

– Виноваты, – вздохнул Адам. – Из лагеря-то бежали. Хоть и неправый суд, но из лагеря-то мы бежали, это вроде против получается. Вина получается!

– Я ничего, ничего не понимаю! – всплеснула руками Гуля. – Ничего не понимаю! Значит, если бы вы отсидели десять лет ни за что, то это было бы правильно?! Если бы этот парень на фронт не убежал, то это хорошо? Справедливо?

– Все не так просто, – вмешался Павел. – Тогда такие времена были, что Алексей Степанович не доказал бы свою правоту, и тот парень, что в газете, тоже бы ничего не доказал.

– Мне, чтобы насчет Освенцима подтвердить, свидетелей требовалось, чтобы они письменно подтвердили, что они со мною вместе сидели и что я там вел себя хорошо. А где мне их взять было, свидетелей, в Сталинской области? И вообще… – Адам махнул рукой. – Номер на груди показывал – смеялись: сам, говорят, наколол… Веры нам никому не было… Это сейчас нам вроде бы как сон кажется, забыли, я и то позабыл многое. А тогда как все было… Если бы не бежал, то я бы помер от обиды, несправедливости, от всего. Одна мечта была – бежать, забиться куда-нибудь, как мышь в уголок, и дышать тихо, только бы на свободе. Любую работу был согласен принять, любую болезнь, руку, ногу отдал бы, только бы на свободе быть. Но самое главное, для чего я бежал, – это чтобы свой долг исполнить перед теми ребятами, что были со мной в Освенциме. Они жизни свои положили, чтобы мне побег устроить. Только того и просили: сообщить родным о судьбе ихней, чтобы знали дети, матери, жены, братья и сестры, где они были, что не безвестные они, не предатели, не трусы, что до конца остались они советскими, нашими до последней кровинки людьми.

Осужден я был без права переписки, так что мне один был способ – бежать. Фамилии, адреса ребят – и тех восемнадцати, что остались в Освенциме, и Славика – я давным-давно наизусть знал, но на всякий случай и на бумажке запись у меня была, хранил я ее надежно. Всем смыслом жизни был для меня этот долг перед ребятами, не мог я так жить. Один мне способ оставался – бежать… Я не преступник. Ничего я такого против власти не сделал, кроме как кровь свою за нее, за нашу власть… – Адам замолчал, горло ему сдавило, и пришлось ждать, пока спазма отпустит. – Ну, в общем и так далее… – глубоко затянувшись, продолжал говорить Адам. – Три раза от немцев бегал и из этого лагеря сбежал.

– И как же вам удалось бежать? – спросил Павел, когда Адам опять умолк, видя, как погасли его глаза, и боясь, что он не станет рассказывать дальше.