Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй

Никогда прежде не видел Митька Кролик такого обильного, такого могучего ливня.

– А ты молоток, что ящики подложил! – крикнул радостно Митька сквозь шум падающей с неба воды. – А то мы бы уже в воде сидели!

– Сидели! – в тон ему весело крикнул Адам.

Сидеть было тесно, и Митька прижался к плечу Адама.

Плотные ливневые струи косо падали по всей поляне, и было хорошо видно их светлеющую стену. Адам глубоко затянулся, выпустил дым, а дым вернулся в шалаш. Митька закашлялся от этого дыма, и они оба рассмеялись. Снова взорвался близкий гром.

– Как из пушки! – крикнул Митька. – Ты стрелял из пушки?

– Стрелял.

– Расскажи, да!

– Ты лучше дождик слушай, такой редко бывает.

– Ну расскажи, да! – приставал Митька.

– Слушай дождик, – повторил Адам, набивая трубку.

– А че слушать, ничего в нем не слышно!

– Слышно.

– Ну расскажи, да, про пушки!

Адам молчал, глубоко затягиваясь, глядя в светлую стену дождя, заслонившую вход. Шалаш он построил так расчетливо, что внутрь воды почти не забивало.

– Такой, да? Ладно! – бубнил Митька, ворочаясь с боку на бок; ему не сиделось, он никак не мог найти верной позы. – Нужно мне было еще утром пойти в часть на службу, там целых сто пушек под навесом у них, я через забор видал.

– И что ты заладил с этими пушками?! Ничего в них нету хорошего, – прервал его Адам. – Домой тебе ворочаться надо, к отцу, к матери.

– Чего я там не видел? – огрызнулся Митька.

– А ты знаешь, какой у мамы Гули отец был? – спросил вдруг Адам запальчиво.

– Знаю – полковник. Он умер давно.

– А что ты еще о нем знаешь?

– Все. Больше ничего не знаю, – сказал Митька.

– Эх ты, тепа! – с обидой сказал Адам. – Геройский он был человек, понял!

– А ты откуда знаешь?

– Оттуда, что я всю войну, я, может, с ним огонь и воду прошел, три года рядом, я, может, его грудью закрывал, я его, как отца, как брата, может, полюбил… – Адам смешался, прохрипел что-то невнятное и быстро высунул из шалаша голову, подставляя лицо под струи дождя. – Духота, – сказал Адам глухо, отворачиваясь от Митьки и не вытирая мокрое лицо.

Митька молчал, словно оглушенный, сердце его билось быстро. Митька чувствовал, как его душу опалила жгучая тайна. Митька глядел на Адама широко раскрытыми глазами. А он уже жалел и ругал себя, что проболтался так вдруг и Митьке.

– Расскажи о нем, пожалуйста, – попросил Митька, – и о себе расскажи! Расскажи, как вы воевали!

– Пошутил я, – нагнув голову, твердо сказал Адам.

– Врешь, – сказал Митька.

– Вру, – ответил Адам и высоко, гордо поднял голову, – вру, а мне и не к чему это вранье, мне все равно, мне помирать не сегодня завтра, и я не хочу больше этого! Понял? Да, я воевал, три года мы с Иваном Дмитричем бок о бок, ординарцем я у него был. Плен разлучил нас. Плен, понял? А об Иване Дмитриче я все тебе могу рассказать, потому как такой это человек был, что о нем молчать нет никакой возможности!

Ливень уже давно кончился.

Адам рассказывал и рассказывал Митьке о том, как они воевали с отцом мамы Гули – Иваном Дмитриевичем, командиром полка отдельной гвардейской бригады прорыва. Рассказывал ему о том, как сражался полк на болотах Белоруссии, как бились они в солнечных городах Черноморья и снова шагали по четверо суток без сна по темным и мокрым осенним лесам. Долго рассказывал Адам, а когда стал вспоминать о самом плохом, самом тяжком, о том, как разлучились они навсегда с Иваном Дмитриевичем, вдруг заметил, что Митька уснул. Адам укрыл его хорошенько бушлатом и раскурил новую трубку. Он понимал, что самому ему теперь не уснуть: слишком разбередил, растревожил душу. Адам уже не жалел о том, что открылся и Митьке. Нет, совсем не жалел. Он чувствовал сейчас в душе своей облегчение, гордость, которую не испытывал уже многие годы, он почти физически ощущал, как распрямилась, просветлела его душа.

«Как трава у дороги», – подумал горько Адам. Да, как трава у дороги летом: бьют ее, топчут, пылят, заглохнет она и стоит уже как неживая; и вдруг ударит ночью ливень, вот такой же ливень, а утром глянешь – уже занялись обочины новым зеленым пламенем, поднялась и потянулась к солнцу даже и самая обреченная травинка.

Нежно глядел Адам на спящего Митьку. Тот спал так, словно бежал куда-то. Только дети и спят так: левая нога согнута, и коленка почти у подбородка, а правая вытянута во всю длину.

«Беги, беги, – подумал Адам, и в горле у него запершило, – беги, беги, все у тебя в начале!»

Светлая сталистая вода лежала по всей поляне. Громадная рыжая луна покачивалась, как в цирке, на черной, тонкой трубе больничной кочегарки. Красным светляком горел табак в Адамовой трубке. Адам лежал, опершись на локоть, глядел в очистившееся небо, на яркие, словно умытые, звезды, сияющие высоко. И в первый раз за долгие годы вспоминал все по порядку… Перед его глазами и в душе его проносились картины тех военных лет, тех счастливых лет, когда ему не нужно было прятаться от своих и в сердце его еще не умирала гордость.

Думал об Афанасии Ивановиче, с улыбкою вспоминая его многодетную сестру Полю, никогда не унывающую, работящую Полю. В письмах Афанасия Ивановича часто встречалось: «Заходила Поля, говорит: не забудь Адаму Степановичу от меня поклон передать». «Как она там поживает? – подумал Адам. – Ребята, наверно, совсем взрослые». Не знал он, сколь многое зависело в его судьбе от Поли. Вот уже несколько лет среди других бумаг, что остались ей на память от Афанасия Ивановича, лежали у нее под спудом два письма, оба в плотных казенных конвертах.

В первом письме сообщалось Афанасию Ивановичу о том, что на его многочисленные запросы наконец отвечают положительно, а именно: личное дело узника Освенцима, советского военнопленного Зыкова Алексея Степановича, русского, 1893 года рождения, найдено среди немецко-фашистских архивов. Далее в письме говорилось о том, что из этого личного дела явствует, что, находясь в жесточайших условиях фашистской неволи, тов. Зыков Алексей Степанович вел себя мужественно, как и подобает советскому патриоту. В конце письма просили Афанасия Ивановича немедленно сообщить о местожительстве тов. Зыкова Алексея Степановича.

Это письмо развязало руки Афанасию Ивановичу, позволило ему хлопотать дальше, добиваться теперь уже пересмотра дела Алексея Зыкова. Он сразу же выехал в Москву. Когда Афанасий Иванович вернулся домой, дело Зыкова было фактически решено, оставалось ждать только официальной бумаги о реабилитации. «Подожду, подожду, не буду ему пока ничего писать, – думал Афанасий Иванович об Адаме, – радовать, так радовать до конца! Подожду, уж сколько ждали!» Но не суждено было Афанасию Ивановичу дождаться: на третий день по приезде домой по своим больничным делам он поехал на мотоцикле в райцентр и разбился. Когда его нашли на дороге и привезли в родное село, он был еще жив. Сознание вернулось к нему всего на минуту. Первое, что он увидел, была зеленая настольная лампа.