Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости

– А ты экстремист, – усмехнулась Катя.

– Нет, я не призываю к петровским реформам, – сказал Георгий, невольно вспоминая свой недавний сон, – и я не призываю ломать и строить на поломанном новое. Я за то, чтобы использовать по уму, по совести все, чем богаты. Я за резервы, которых у нас край непочатый и в экономике, и в природе, и в человеке – везде. А мы даже и не подозреваем об этих тайных милостях! А вот подрастут твой Сережка, моя Лялька и скажут: «Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом». А может быть, и как-нибудь попроще, двумя-тремя словами…

Неожиданно они набрели в прибрежном лесу на угольный курень. Точь-в-точь такой, как в старинные времена: с поросшей жухлой травою землянкой на краю вытоптанной, выбитой до темно-серого стеклянного блеска поляной, с длинной корытообразной ямой посередине, в которой тлели закиданные слоем земли, томились под пеплом, заглушающим жар, тополевые пни. Пять или шесть мощных ветвящихся корнями пней еще дыбились рядом с ямой в ожидании своей участи. Тут же играл на солнце широкий острый топор с длинным топорищем, видно, очень удобный в работе, надежный. Береза в здешних местах не росла, и, значит, за неимением лучшего, рубили на угли высокие столетние тополя, каких было здесь в недавние времена немало. Сначала рубили деревья, а теперь добрались и до корчевания пней. То-то на подходах к куреню яма на яме, они еще гадали с Катей, откуда их столько.

В воздухе сухо пахло горячей золой, в яме глухо потрескивало, чуть слышно шуршало – там шла своя работа, свое преобразование одной формы в другую, чем-то похожее и на людскую жизнь, томящуюся под пеплом, нацеленную на конечное сгорание, но вечно надеющуюся на спасение. Земляная покрышка кое-где полопалась, не выдерживая внутреннего жара, и сквозь паутинку расслоившейся земли сочился синий дымок, по вкусу похожий на самоварный, навевающий память о стародавних чаепитиях, о размеренной жизни пращуров, освященной неколебимой верой в труд, правду и красоту, одухотворенной неистребимой надеждой на лучшее будущее для детей своих, внуков и правнуков.

Несмелый верховой ветерок трепетал в верхушках обступивших полянку подбористых буков, словно литые, матово-гладкие их стволы отсвечивали светлой прозеленью; от всего их ладного, крепенького облика сквозило здоровой молодостью, чистотой, строгостью твердой породы. Высоко в бирюзовом небе теснились легкие кучевые облака, видно уже опустевшие, пролившиеся дождем где-то в других краях или еще не успевшие набухнуть.

У самого Катиного лица, напугав ее, пролетела оса, мелко дрожащая от напряжения собственного полета, двоящаяся перед глазами, тяжко брунжащая, верно, под грузом взятка, может быть, последнего в этом году, – дело к осени.

«Ху-до! Ху-до!» – вдруг прокричал где-то совсем близко удод, и Георгий тотчас вообразил всю его ярко-пеструю, необыкновенно важно покачивающую хохолком, уныло пророчащую на лесных пустошах, перебегающую от дерева к дереву, дурно пахнущую клоунскую фигурку.

Сбитая из почерневшего от времени горбыля, низкая дверка землянки вдруг отъехала, кособоко покачиваясь на единственной ржавой петле, привычно прочертила по земле выбитую дугу, и из темной дыры показалась кудлатая черная голова неизвестного, оказавшегося углежогом.

Он вылез из землянки на четвереньках, а когда поднялся на ноги, перед Катей и Георгием предстал молодой двухметровый гигант. Черная майка, едва ли не приросшая к его телу за давностью лет, подчеркивала необыкновенно покатые плечи, переходящие в толстый и высокий ствол шеи, удерживающей маленькую, со срезанным подбородком, узкую и необыкновенно кудлатую голову; землисто-черного цвета пятнистые галифе плотно облегали толстый откинутый зад и толстые икры длинных ног с огромными босыми ступнями. Верзила жмурился от яркого света, и потому на его исполосованном сажей потном лице были хорошо видны лишь толстые мокрые лиловые губы. Наконец он открыл глаза как следует. Они у него оказались угольно-черные с красными со сна белками. «Траурные», – насмешливо подумал Георгий, стараясь подавить разливающийся в груди противный, колющий холодок. Не обратив на него ровно никакого внимания, верзила впился этими своими глазищами в Катю, как бы всасывая, вбирая ее всю с головы до ног. Особенно он задержался на ногах, обхватывая, обнимая ошалевшим взглядом ее бедра, а затем долго, немигающе целясь в разрез между полами Катиного халатика. Он смотрел так отрешенно, так длительно, что Георгий решился заслонить Катю собой, шагнув к верзиле и протягивая ему для знакомства руку.

Ладонь Георгия утонула в широкой, как совковая лопата, пятерне углежога, и по тому, каким вялым было его рукопожатие, опытный Георгий понял, что перед ним человек огромной физической силы.

– А для чего уголь? – спросил Георгий, чтобы сказать что-нибудь ради приличия и уйти подобру-поздорову, – очень уж не понравился ему похотливый, неуправляемый, всасывающий Катю взгляд углежога, его свисающие вдоль тела длинные гладкие корневища могучих рук, топор, поблескивающий на земле. – Так для чего уголек?

– На подводе приезжают, – пожал мощными покатыми плечами углежог, задумался и добавил: – Дядя Ахмед сказал, лесничий…

Десять лет работал он в местном леспромхозе, валил старые, указанные ему лесничим дядей Ахмедом тополя, корчевал пни, жег в яме, раз в неделю приезжали за углем на подводе, а для чего все это делалось, он никогда не задумывался. Вопрос Георгия ошарашил молодого углежога настолько, что он еще долго плямкал толстыми лиловыми губами, раздумчиво чесался в забитой золой голове и после того, как Георгий и Катя торопливо скрылись за деревьями.

– Дебил какой-то, – прижимаясь к Георгию, нервно усмехнулась Катя. – Я так испугалась, думала – сейчас кинется на меня, и все…

– Ну уж, так и кинется, – неискренне сказал Георгий, оглядываясь в сторону куреня с тайной мыслью, не крадется ли углежог следом, присматривая одновременно беглым взглядом какую-нибудь дубинку на всякий случай. Холодный липкий страх завладел Георгием еще в ту минуту, когда показалась из землянки черная кудлатая голова углежога, и сейчас ему было стыдно в этом признаться не только Кате, но и самому себе. Давно с ним такого не было – с детства, когда он залез однажды на высокую трансформаторную будку с нарисованными белилами костями и черепом на серых железных дверцах, а потом вдруг увидел в щель между створками, как проскакивают в утробе трансформатора синие искры, и понял, что не сможет слезть назад. Когда лез, не боялся, а тут вдруг явился страх, что его непременно убьет электрическим током, – непобедимый, животный страх. Прыгать было высоко – метра четыре, притом на асфальт, но другого выхода он не видел, – отбил босые пятки, падая, сшиб до крови локоть, но остался жив и в общем целехонек.