Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria

В тот же день пришло из Тунизии письмо от доктора Франсуа, который поехал туда ненадолго проведать своих друзей туарегов и повстречаться с арабистами из знаменитого тунисского университета Зейтуна [19].

Доктор Франсуа передавал Марии Александровне приветы от общих знакомых, писал, что церковь Воскресения Христова, на строительство которой внесла свою лепту и Мария Александровна, чудо как хороша, писал, что улица, на которой стоит православная церковь, носит имя президента Бургиба, что на этой же улице помещаются также мечеть, синагога и католический храм. В конце письма доктор сообщал, что умер банкир Хаджибек, в подробности по этому поводу он не вдавался.

В тот же день Мария Александровна поехала на автомобиле в ближайший город и дала четыре телеграммы соболезнования: Хадиже, Фатиме и ее сыновьям Мусе и Сулейману.

Он любил эти пристанционные запахи угольной гари и пропитанных мазутом шпал, обоняя их, сразу думалось о дальней дороге, о попутчиках, о нечаянных встречах и, как ни странно, о вечном. Маленькие надежды на скоротечные житейские радости были прямо связаны с предстоящим движением из одной реальности в другую и никак не перечеркивали большую неясную мысль о вечном, то есть о жизни, любви и смерти. Эта ускользающая в суете мысль как бы всплывала в сознании сама по себе и снова уходила на дно, наверное, в те глубины, что принято у людей называть подсознанием.

Ни Ксении, ни детям Адам Сигизмундович не разрешил проводить себя на вокзал. Поезд в Москву уходил поздним вечером, и возвращаться по едва освещенным январским улицам было небезопасно. Но все равно они его чуть-чуть проводили, до болтающейся на одной петле единственной створки железных ворот, обозначающих выход со двора их четырехэтажного кирпичного, оштукатуренного дома на горе. Как же было не проводить отца семейства, все-таки он уезжал от них четверых в первый раз. А усадил Адама Сигизмундовича на поезд его ассистент – молодой талантливый хирург, красивый, голубоглазый, светло-русый парень одной из местных национальностей, чьи прапредки восходили еще к половцам.

Звучно лязгая буферными тарелками, поезд несколько раз дернулся и, наконец, тронулся в путь. Проводница, – не скупясь напудренная и напомаженная, черноглазая крашеная блондинка в белой капроновой рубашке с длинными рукавами, в темно-синих юбке и форменной жилетке, грудастая, веселая, пышущая еще нерастраченным здоровьем, – намеревалась закрыть площадку над ступеньками в тамбур, но в это время вагон догнал молодой мужчина в съехавшей набок кепке-аэродроме и с потертым фибровым чемоданом, перевязанным толстой бечевкой.

– Эй, нэт закиривай! Нэт закиривай! – отчаянно закричал он проводнице.

– Подумаешь, прынцесс какой, и так запрыгнешь! – насмешливо прокричала ему в ответ проводница, но все-таки не только не закрыла площадку, но даже помогла пассажиру влезть в тамбур.

Ставший свидетелем этой сценки Адам Сигизмундович с улыбкой подумал о том, как по-женски повела себя проводница: сказала одно, а сделала прямо противоположное. Стоя в глубине тамбура и слегка покачивая ладошкой над головой, он ждал, пока поезд войдет в знакомую ему еще со студенческих лет небольшую дугу в конце перрона и вежливо и энергично машущий ему в знак прощания ассистент, наконец, выпадет из поля зрения. Поезд вошел в дугу, ассистент исчез, остались только подслеповатые желтые огни пакгаузов. Адам с облегчением шагнул из тамбура в вагон и пошел к своему купе. Он с уважением и симпатией относился к врачам коренных национальностей Дагестана. Как правило, это были люди упорные, умные, цепкие, нередко талантливые, стремящиеся к познанию, как говорил про таких коллег Папиков: «способные к обучению». В его устах это была высокая похвала. Он и Адаму сказал еще в Ашхабаде: «А вы, Домбровский, способны к обучению». Если бы эти слова исходили не от Папикова, а от человека и мастера меньшего масштаба, то они могли показаться и надменными, и грубыми, и еще бог весть какими. Но когда такое говорил сам Папиков – это воспринималось как безоговорочная похвала. Конечно, в свои слова о способности к обучению он вкладывал, прежде всего, способность к постижению тончайших и сложнейших приемов и навыков в хирургии – странной профессии, где живой человек призван резать других живых людей ради того, чтобы они остались живы и, по возможности, здоровы.

Купе пустовало, но Адам все равно решил расположиться на верхней полке. Так было ему привычней еще со студенческих лет, когда он два, а то и три и четыре раза в год ездил в свой институт в Ростов-на-Дону и возвращался домой. А пока, присев на нижнюю полку по ходу поезда и глядя в летящую в окошке мглу, он все еще думал о пристанционном перроне, о запахе угольной гари и мазутных шпал, о тусклых огнях пакгаузов, оставшихся позади, об отчаянно накрашенной, напудренной, надушенной духами «Красная Москва» [20]и полной сил проводнице, о своем молодом и красивом ассистенте.

«Как он смотрел на Ксению?! Прямо ел ее глазами. Но она сделала вид, что не только не замечает этого жадного его взгляда, но вообще не видит ассистента в упор. Талантливая женщина, иначе не скажешь…»

Адам знал, что про таких, как его жена, в народе говорят – «манкая», то есть невольно приманивающая, манящая. А люди образованные называют это качество шармом. В школе Адам учил французский и помнил, что одно из значений понятия шарм – колдовство, околдовывание.

О Ксении Адам подумал с удовольствием. Как выражался когда-то на войне начальник его ППГ третьей линии К. К. Грищук: «Я об этой женщине всегда говорю с аппетитом». Кстати, где сейчас этот К. К. Грищук – врач ухо-горло-нос, на том или на этом свете? Да, о Ксении он подумал с удовольствием, а об ассистенте без удовольствия, хотя и без опаски.

Ассистент и Ксения стояли тогда в ярко освещенном коридоре, а Адам – в глубине темной комнаты, и они не видели тогда, что он их видит, иначе Адаму пришлось бы кое-что сказать аспиранту, а так можно было считать, что ничего не было. Адам хорошо знал, что Ксения не позволяет за собой ухаживать. Как она говорит: «Я сразу ставлю мужчинку на место, чтоб у него не было сомнений и тягостных раздумий». И, что забавно, эти самые мужчинки не только не обижаются на нее, но даже почитают. К двадцати восьми годам Ксения расцвела дивно. Сохранив изящество фигуры, она чуть-чуть пополнела и при этом в ее походке и в каждом движении, откуда ни возьмись, появилась прямо-таки царственная стать, так что Адам глазам своим не верил. Наверное, на нее так сильно повлияло рождение Глаши и тот факт, что все трое детей были при ней. Три ребенка в семье – это всегда убедительно. При этом Ксения и за словом в карман не лезла, а отбривала ухажеров и комплиментщиков так ловко, что им ничего не оставалось делать, как посмеяться вместе с нею.