Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria

– Жива?! – крикнула, сбегая вниз по ступенькам, Мария.

– Сломалася… – Голос у тети Нюси был совсем слабый, а лицо перекошено от боли.

Жизнь призывала Марию к немедленному действию. А действие всегда было ее стихией.

Она называла свою автомашину именем собственным – Ласточка и относилась к ней, будто к живому существу и фактическому члену семьи. С тех пор, как Иван подарил Александре бежевую «Победу» с брезентовым верхом, в ее жизнь вошла новая данность, с которой приходилось считаться. Ласточка требовала расходов и времени, но зато давала Александре новую степень свободы, прямо-таки невероятную: ездить в те времена по Москве было одно удовольствие, роскошь! Если сейчас кому сказать, что в конце пятидесятых годов в рабочее время двигалось по нынешней Тверской, например, от Центрального телеграфа и до площади Пушкина в обе стороны не больше двух-трех десятков автомобилей, то вряд ли кто поверит, сидя в нынешних пробках, когда легковые машины идут так плотно, как рыба на нерест, едва не обдирая бока друг другу.

Поезд приходил в начале девятого утра, так что Александра встала ото сна как обычно: под звуки гимна Советского Союза, раздавшиеся из репродуктора на кухне. Анна Карповна любила слушать радио, поэтому репродуктор и висел на кухне: в ее вотчине.

– Катька, вставай в школу! – крикнула Александра после душа и макияжа.

– Какая она тебе Катька? Александра, что за солдафонские манеры! – Этот разговор всегда происходил между Анной Карповной и Александрой, с него, как и с гимна Советского Союза, начиналось всякое будничное утро. По субботам и воскресеньям, чтобы поспать вволю, репродуктор выдергивали из розетки, и гимн не играл.

В тот день была среда, так что и гимн играл, и «Катька, вставай!» огласило не заставленную мягкой мебелью просторную, гулкую квартиру.

Дочь, на удивление, не огрызалась со сна, даже про «школянку» не высказалась в обычном своем духе наподобие того, что пропади она пропадом. Екатерина и позавтракала без фокусов – «это я не буду, это я не хочу». Но что-то крутилось у нее на уме, какая-то тайная мысль морщила ее чистый лобик, и в глаза матери она старалась не смотреть и с каждым бабушкиным предложением «еще налить», «еще намазать» была как-то автоматически согласна.

– Чего-то ты, Катенька, тихая сегодня такая, покладистая, наверное, сон хороший приснился? – спросила бабушка.

– Ага, приснился, – обрадовалась подсказке девочка. – Ежик приснился. Такой хорошенький! Папа держит его хворостиной на дорожке, а я говорю: «Ой, папочка, какой ежик хорошенький. Дай я его поцелую!» Я на коленки перед ежиком – бух, а в это время мама: «Катька, вставай!»

На просторной кухне было чисто и тепло, пахло кофе, который в турке варила для Александры Анна Карповна, хотя сама его не пила. Февральский день за окном набирал свет, с каждыми сутками его становилось все больше и больше. Зима затаилась, ночью было всего минус пять градусов, к утру еще на градус выше, но все понимали, что зима еще покажет свой норов, еще ударят из последних сил настоящие холода, не зря такое ясное небо – солнце на мороз.

– Интересный ты придумала сон и так быстро, – помолчав, сказала Анна Карповна.

– И ничего не придумала! Я про ежика часто вижу.

– Эй, ежик, хочешь, я тебя до школы довезу? – миролюбиво спросила дочь Александра, зная, как любит та прокатиться на автомобиле.

– Хочу! – обрадовалась девочка и побежала в свою комнату за портфелем.

Анна Карповна решительно подошла к Александре вплотную, чтобы сказать что-то заранее обдуманное, очень важное для нее, Анны Карповны, и, на ее взгляд, особенно для Александры. Она даже начала:

– Вот что должна тебе сказать, Александра…

Но тут в коридоре их большой квартиры появилась Катя с портфелем, и Анне Карповне пришлось замолчать.

– Не волнуйся, мамочка, все будет нормально. Я тебе позвоню к концу рабочего дня, – полуобняла мать Александра. – Пока!

– С Богом! – перекрестила выходивших за порог дочь и внучку Анна Карповна и скорбно поджала губы. Ее все-таки очень огорчило, что она не успела сказать дочери того, о чем думала и перед сном, и часов с четырех утра, и что, говоря по правде, в общем-то не укладывалось ни в нотации, ни в предостережения, вообще ни во что не укладывалось, а все выходило как-то боком: вроде правда и вроде не очень, вроде истина и вроде не совсем, если и не ложь, то во всяком случае и очень-очень не полная правда… такое бывает, когда каждый прав по-своему, а жизнь-то у всех одна…

Массивная двухэтажная немецкая [29]спецшкола с высокими венецианскими окнами, в которой когда-то располагалась женская гимназия, была не особенно далеко от их дома и по пути на Курский вокзал.

– Ма, а ты на работу или этого дядьку встречать? – неожиданно спросила молчавшая всю дорогу Катя, и в ее голосе явственно прозвучали враждебные нотки.

– Я на вокзал. И не дядьку, а Адама Сигизмундовича, ясно?! – с ожесточением застигнутого врасплох человека ответила Александра. Она как раз думала об Адаме, воображала поезд, перрон… – Давай, приехали, – остановила она машину, – вон школа.

– Это тебе он Сигимундович, а мне чужой дядька! Иди встречай, я все расскажу папе! – со злыми слезинками в эмалево-синих глазах яростно выкрикнула дочь и выскочила из машины, бросив дверцу полуоткрытой.

– Что ты болтаешь? Дура! – перегибаясь, чтобы закрыть правую дверцу, взвилась Александра.

– Сама такая! – вдруг ответила Катя и перепугалась так, что у нее затряслись губы и ее маленькое личико стало неестественно бледным, затравленным.

Александре некогда было разбираться, она в сердцах захлопнула дверцу и рванула машину с места, а дочь побежала к воротам школы; кажется, сегодня она явилась первой из учеников.

«Наверняка подслушала вчера вечером наши с мамою разговоры, – подумала Александра, направляя автомобиль в правый ряд, – времени у нее до поезда было еще много. – Хотя мы ведь ничего такого вроде и не говорили? Или что-то все же сболтнули? А может, сообразила по нашим заговорщицким интонациям, уловила что-то тайное. Дурочка, знала бы она, кто он ей, этот – Сигимундович!»

Дорога была почти пустая, но все-таки за ней нужно было следить, и Александра с взволнованных размышлений о дочери перешла на более спокойные размышления о том, что она обещала заехать к красивой Нине, а до сих пор так и не заехала и не рассказала ей того, что по телефону не расскажешь, а Нина ждет… Дело было в том, что муж Нины, старый генерал, которому шло к шестидесяти, бывший когда-то начальником Ивана Ивановича, а теперь ставший одним из его заместителей, очень боялся, что его уволят со службы по старости, отправят на пенсию, как многих тогда отправляли. Накануне отъезда Ивана в Севастополь Александра переговорила с ним, и тот пообещал: «Я все сделаю, чтобы его сохранить. Так и передай Нине, пусть не беспокоится. И вообще, шестьдесят лет не возраст для военачальника такого ранга. Михаил Илларионович Кутузов, например, провел Бородинское сражение, когда ему было шестьдесят шесть лет, а через неделю – 16 сентября 1812 года по новому стилю – ему исполнилось шестьдесят семь, и еще год он гнал француза с нашей земли и дальше». Александра часто удивлялась Ивану: вроде он и ничего не читает, и не афиширует никаких своих знаний, а иной раз как выскажется… с цифрами, с датами, с приведением по памяти целых отрывков из высказываний великих, притом в удивительном диапазоне: от злобы дня до древних греков, египетских фараонов и прочая в этом духе. Однажды даже прочел ей краткую лекцию насчет древнего Карфагена, с жизнеописаниями сошедшихся в схватке полководцев: Ганнибала со стороны карфагенян и Сципиона Младшего со стороны римлян.