Елена Сазанович - Это будет вчера

Развалины домов, пересохшую потресканную землю, мелкий моросящий дождь. И каково было мое изумление, когда на готовых снимках появлялось не просто визуальное представление о мире. Все приобретало какой-то иной, тайный смысл. Я ликовал, как мальчишка. Я наконец-то обрел то, что искал долгие годы, искал мучаясь, не досыпая, спотыкаясь и падая на кривых дорогах. Я наконец-то легко обрел свое я. И понял, что наконец мои снимки оценят по достоинству. С этого часа начнется мой взлет.

– Что я тебе говорила, Григ, – хрипела Гретта, натягивая ажурные чулки. – Солнце фотографировать слишком просто. Солнце и на фотографии всего лишь солнце. И больше ничего. А в жизни всегда есть что-то больше, чем солнце.

Гретта была права. К солнцу моя любовь всего за каких-то несколько дней начисто остыла, и только ночью, когда я оставался наедине с Греттой, когда приходилось смотреть на ее костлявые руки, аккуратно стягивающие ажурные чулки, когда приходилось через силу гладить ее стриженные бесцветные волосы и, глотая слюну, целовать ее холодные губы, только тогда в эти неприятные мгновенья я вспоминал огненно-рыжыие волосы Мышки, ее сумасшедшую скрипачку, ее звонкий смех и ее, где-то в самой дали, болтающееся солнце. Но, пересилив себя, я шептал:

– Я так счастлив, Гретта. Вся моя прежняя жизнь оказалась сплошной ошибкой. Я так счастлив, Гретта.

И она цеплялась костлявыми руками за мою шею и шептала в ответ:

– И я счастлива, Григ. Со мной все у тебя пойдет по-другому. Со мной ты не узнаешь, что такое сомнения и страх.

Я со всей силы зажмуривал глаза, чтобы только не видеть ее бесцветного лица, которое я не любил и которое мне так и не стало родным. И про себя плакал. Плакал, что уже ничего изменить не в силах, И ничего не хочу изменить. Плакал, что так легко сумел простить себя и так легко оправдать.

– А завтра ты меня сфотографируешь, Григ, – хрипела Гретта, целуя меня холодными безжизненными губами.

Нет! Хотел кричать я. Нет и тысячу раз нет! Я никогда не смогу фотографировать это блеклое равнодушное лицо. Потому что ты, Гретта, не похожа на ту единственную девушку, которую я когда-то так любил.

И белый-белый жасмин, Гретта, я никогда тебе не подарю. Потому что его дарят единственной женщине…

– Конечно, Гретта, я обязательно тебя сфотографирую. Спи, пожалуйста. Спи…

И больше всего на свете мне хотелось, чтобы она поскорее уснула. Чтобы я наконец-то остался один.

Я, действительно, с Греттой не знал, что такое страх. Я стал гораздо увереннее и смелее. Я не любил ее, но она сумела, как-то умудрилась подарить мне то, о чем я мечтал всю жизнь. То, что никогда мне не могла дать Мышка. И я уже стал подумывать, что все как-то обойдется. Что Мышка умная и славная девочка, которая всегда мне желала добра. И она никогда не посмеет разрушить мое благополучие и мой покой. Но я ошибся.

Она появилась однажды. И опять шел мелкий, противный дождь. Она стояла на каменном пороге нашего огромного дома, босая, в мокром платьице, с мокрыми рыжими волосами, в которых блестели дождинки-бусинки, ее острые коленки были почему-то ободраны до крови. Ее лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез. Я не знал. И боялся это знать.

– Гриша, Гришка, – шептала, глотая слезы, она, – я так тебя долго искала. Весь мир словно перевернулся, словно отвернулся, отмазался от меня. Никто не отвечает, где ты. Как долго я тебя искала. И если бы ты знал, чего мне стоило тебя найти, – и ее острые плечи затряслись от глухих рыданий. Она все повторяла и повторяла мое имя, как заклинание. Имя, которое я уже поменял.

И тут я понял, что сейчас не выдержу. Что сейчас, сию минуту брошусь к ее босым ногам, зацелую ее ободранные коленки.

И отвечу:

– Мышка все не так. Все не так. Ты прости, если сможешь. Только прости…

И, взявшись крепко за руки, как всегда, мы, шлепая по лужам, побредем в свой… Стоп. Остановись, Григ. И тут я словно опомнился, очнулся. Я физически, до неприятной боли под лопаткой, осознал, что все будет по-прежнему. И пыль на буфетике, и протекающий потолок, и скрипучая кровать. И музыка нашего друга Моцарта уже не согревала меня. Впрочем, как и запах белого жасмина на подоконнике не кружил мою голову.

И я остановился. Я сумел себя остановить, свое бешено стучащее сердце. Мое лицо побледнело, мои губы плотно сжались, глаза сузились:

– Уходи, Мышка, – сухо ответил я. – Уходи.

В ее зеленых глазах застыл ужас. Она ничего не поняла.

– Это не правда. Так не бывает. Так быть не может…

– Может, так и не бывает, Маша, – назвал я ее по имени и она еще больше сжалась. – Может так и не бывает. Но это есть. И это факт. Уходи.

Она стояла не шелохнувшись, уцепившись мертвой хваткой за косяк двери.

– Ты меня слышишь?! – почти закричал я. – Ты меня слышишь?! Ты сейчас же уйдешь! Ты должна понимать, дурочка, что жизнь совсем другая. И место разлуке в ней всегда есть.

– Разлуке или предательству? – еле слышно произнесли ее губы. Но я услышал. И тут заметил, как она постарела. Буквально за это мгновение. Сеть глубоких морщин на лбу, складки у уголков губ, потухший зеленый взгляд и мне даже показалась промелькнувшая седая прядь в огненно-рыжих волосах. А может быть, во всем виноват дождь. Мышка под дождем всегда выглядела старше.

И я ее пожалел, хотя моя жалость была совершенно не кстати. Напротив, я понимал, что нужно до конца играть свив роль жестокого, ничтожного человека, чтобы не оставлять ей никаких надежд. И если первый камень в ее душу упал, нужно бросить туда и все остальные. Но это было выше моих сил. Я ее пожалел и мои глаза забегали где-то поверх ее рыжих волос.

– Уйди, пожалуйста, Маша. Ты ведь так всегда мне желала счастья. Считай, что оно сбылось. Пойми, что солнце – это еще далеко не все. Солнце может всего лишь согреть кожу или дать вот такой цвет волос, – и моя рука машинально потянулась к пряди ее волос, же я вовремя сумел отдернуть руку. – Не жизнь совсем другая, Маша. Совсем. Когда-нибудь и ты это поймешь. Обязательно поймешь…

– Я никогда этого не пойму. У меня есть одна жизнь, и другой я не понимаю. И не хочу понимать.

Мои губы скривились в злобной усмешке. Я все-таки в глубине души позавидовал ей. Что она может жить так. А я не смог. и никогда не смогу. Она оказалась сильнее меня. Ну, что ж! Пусть со своей силой, со своим солнцем она и укрывается в каморке под протекающим потолком. С меня хватит!

– Я сказал все. А теперь – уходи, – и я захлопнул перед ее носом дверь. И не выдержал. И уткнувшись лицом в плотно захлопнувшуюся дверь, бесшумно заплакал.

– Григ, – услышал я за своей спиной хриплый голос Гретты. – Если она умная девушка – она все поймет.

И мне вновь захотелось закричать. А что ты понимаешь, Гретта? И что ты о нас знаешь, чтобы так легко об этом судить?