Елена Сазанович - Это будет вчера

– Григ, – уже тихо повторила она. И в ее глазах я прочитал бесконечную грусть. И еще – смерть ее любимого парня Гришки. Что ж. Так будет лучше. Ведь Гришка, действительно, умер. Ведь остался Григ…

– Прости меня, Мышка, – сквозь слезы прошептал я. – Прости, – и, не выдержав этой боли, которую я только теперь осознал, схватил булавку, приколотую к воротнику, и со всей силы вонзил в ладонь. И облегченно вздохнул. И прикрыл глаза. Мышка была права. Становилось, действительно, легче…

– Григ, перестаньте, Григ! – и чья-то сильная рука выдернула из моей кожи булавку. Струйка крови растеклась по ладони.

Ольга сидела у моих ног и держала в руках мою окровавленную ладонь.

– Ольга, – прошептал я пересохшими губами, – Ольга, вы избавили меня от физической боли. Но не более…

– А более и не надо. Остальную боль вы расскажете мне. Все-таки, Григ, ваши глаза говорят, что в вашей душе есть еще крест.

В моей душе есть крест. И на мою душу он падает холодным серебряным металлом. Когда-то мне его подарила Мышка.

– Он тебя будет хранить, – улыбнулась она. – А еще чуть-чуть я.

Ты меня хранила, Мышка. Как и маленький крестик. Больше меня хранить некому. И больше не надо.

Ольга сидела напротив меня, поджав свои большие накрашенные губы. И мне почему-то так захотелось ее поцеловать.

– А ведь она вас любила, Григ, – Ольга улыбнулась своей белозубой ослепительной улыбкой.

– Я ведь тоже ее любил. И, видимо, люблю…

– Но тогда… Куда ушла, испарилась ваша любовь?

– В никуда. В никуда, Ольга. А такое понятие, как никуда не существует. Это вечность. И это я понял сейчас, сегодня…

А тогда… Тогда дорогой, в лаковой черной обертке фотоаппарат поселился в нашем маленьком доме. И мы поначалу ликовали, как дети. И даже забыли про скрипачку, бешено играющую по вечерам. Только перед самым сном нам становилось немного грустно и мы друг от друга прятали эту грусть. Мышка даже говорила, что вовсе и не любила никогда Моцарта – его музыка слишком сумбурна и беспорядочна – так пыталась она меня успокоить. А я отвечал, что Моцарт, может, и был гением, но его сумасшедший гений не подходил нашей мирной любви. Так мы, утешив друг друга, тесно обнявшись, мирно засыпали. Хотя каждый из нас прекрасно понимал ложь. Мы оба очень любили Моцарта. И нам обоим его так не хватало. Нашему простенькому, безалаберному миру, пахнущему до головокружения белым-белым жасмином.

Моя работа шла в гору, и я окунулся в нее с головой. Мышка, уже начисто забыв, что когда-то играла на скрипке, помогала мне с утра до ночи. Я ежесекундно чувствовал рядом ее плечо, ее помощь становилась для меня бесценной. Хотя вечером она уже не рассказывала сказочки, мы вместе подолгу мечтали, как совсем скоро про мои фотографии узнает весь мир, и этот мир я брошу к ногам рыжеволосой девушки.

И все же… Все же я чувствовал, что моя настоящая победа еще далеко. Фотографии были неплохими, в них было много солнца, много любви и много огненно-рыжей Мышки. Но не более. Мне хотелось гораздо большего. Меня уже потихоньку замечали в профессиональных кругах. Но я еще часто ловил на себе презрительные взгляды, брошенные на мои рваные джинсы и линялую майку. И если мои фотоснимки становились все профессиональнее, лучше, то наш потрепанный, выцветший мир под протекающим потолком по-прежнему не изменялся. Мне было больно от этого. Но с этой болью я уже не делился. Мне казалось, Мышка бы меня не поняла. Она думала, что если есть фотоаппарат, есть любимое дело, есть крыша над головой и есть любовь, пахнущая белым-белым жасмином, этого для жизни вполне достаточно. Я же так далеко не думал. Мое самолюбие не давало право на такие мысли…

Это случилось однажды. Однажды, когда вновь пошел дождь. Уже не хлесткий ливень, уже не ослепляющая молния, уже не раскатистый гром. Дождь был какой-то мелкий, скользкий, неприятный, и мне стало досадно, что работа, которая так удачно началась в лучах яркого солнца, так и не завершится сегодня.

И я, спрятав в лаковый футляр свой дорогой фотоаппарат и втянув голову в плечи, молча побрел по направлению к дому, своими старыми кодами шлепая по вязкой грязи. Я чувствовал усталость, давящую на мои заплетающиеся ноги. И от усталости, досады и раздражения уселся на какую-то мокрую лавку и прикрыл глаза. Я задремал и сквозь легкий сон почувствовал чье-то дыхание. Я вздрогнул и открыл глаза, и увидел высокие лаковые сапоги и огромный цветной зонт, закрывающий лицо. Я поежился и подумал, что кто-то все же гораздо счастливее меня. Во всяком случае у него есть непромокающие сапоги и непромокающий зонт.

– Может, ко мне рискнете под зонтик? – услышал я хрипловатый женский голос. – Во всяком случае, не мокнуть же под этим гадким дождем.

Я мгновенно уловил легкий иностранный акцент. Мне он почему-то понравился. И я, не сопротивляясь, а, напротив, поддаваясь желанию укрыться от этой мокрой скуки, сунул голову под яркий огромный зонт, и сразу же столкнулся с ней лицом к лицу. и она мне сразу же не понравилась. Коротко стриженные абсолютно бесцветные Белесы. Какие-то впалые блеклые глаза и неровные зубы. Она улыбнулась мне неровными зубами. Я поежился.

– Здесь лучше, правда?

Я уже не знал правду. Но под зонтом стало, действительно, лучше и, как мне показалось, теплее. И если первым желанием, когда я увидел ее невыразительное лицо, было желание уйти, то потом я ему уже не поддался.

– А я вот люблю, – заговорила она своим хрипловатым голосом с иностранным акцентом, – вот в такую погоду. И под дождем. Вы тоже романтик, я угадала?

Я пожал плечами. Я не знал, что ответить. Наверно, романтик. Но мой романтизм, когда-то украшенный солнечным светом и смехом рыжеволосой девушки со скрипачкой в руках, стал почему-то блекнуть. А оставался только неприятный мелкий дождь, яркий зонт и хрипловатый голос незнакомки. Судя по короткой стрижке, я подумал, что она непременно немка.

И предложил:

– Может быть, выпьем где-нибудь пива? – мне очень хотелось выпить.

– Пива? – она удивленно вскинула своими выщепленными бровями. – Оно такое холодное – пиво. Может быть, чай? Я здесь живу… Совсем недалеко. Хотите?

Мне ужасно не понравилось ее предложение. Мне вдруг так захотелось увидеть Мышку. Уткнуть лицо в ее рыжие волосы. Со всей силы пожать ее тонкие пальцы.

– Чай? – машинально переспросил я, и мой взгляд упал на высокие лаковые сапоги. – А почему бы и нет?

По дороге, так же укрывая меня ярким огромным зонтом, она спросила мое имя. И я не знал, как ответить. Я не любил свое имя и перед иностранкой оно прозвучало бы еще более смешно. Я откашлялся.

– Вообще-то моя фамилия Гордеев. Григорий Гордеев…

– О, значит, Григ! Можно я так вас буду звать?