Елена Сазанович - Солдаты последней войны

– Остается поздравить тебя, Санька, что ты все же не вышла за меня замуж. С поварами оно – надежнее.

– Я и сама каждый день благодарю Бога, – пискнула она, уже выглядывая из окошка автомобиля. – И тем не менее… Я жду тебя у себя в гостях. Скоро международный кулинарный симпозиум в Париже. Я туда вряд ли поеду.

И она мне сальненько подмигнула на прощание.

– Я жду.

Лучше повеситься, подумал я. Мне почему-то захотелось принять поскорее прохладный душ. На сей раз я с неописуемым счастьем закрылся у себя в четырех стенах, насквозь пропитанных жаренной яичницей, аромат которой казался самым родным и приятным. Прогорклый, бедный, ненавязчивый и скромный запах моего дома.

С Майей мы договорились о трех занятиях в неделю. Все остальные дни были в моем полном распоряжении. Но, если честно, я понятия не имел как распорядиться вдруг свалившимся на мою голову свободным временем, да еще хорошо оплачиваемым. Спешить с поисками работы было необязательно, поскольку денег, которые мне щедрое семейство Ледогоровых намеревалось платить за учительство, я бы не заработал ни в каком дешевом клубе или ресторане. И поскольку ни на какой другой серьезной и по душе работы на сегодняшний день мне не светило, я решил попусту не транжирить время на поиски жалкой подработки в этих омерзительных заведениях. Кроме неприязни, озлобленности и ощущения никчемности всей жизни я в этих местах ничего не находил.

В конце концов я пришел к мудрому заключению, что Бог мне послал время для сочинительства. И пускай сегодня оно никому не нужно, пускай исписанные нотные листы надолго поселятся в моей комнате, пускай моя музыка пока никем не будет услышана кроме моих друзей, я не имел права сидеть сложа руки, предаваясь депрессии. Я не имел права не сочинять свою музыку, потому что прекрасно знал, что кроме семейки новоиспеченных буржуа, кроме врача, торгующего человеческими жизнями, кроме тупоголовой миллионерши-поварихи, плюющих на серьезную музыку, есть еще очень много других людей. Которые обязательно дождутся своего часа. Как дождется его и моя музыка. И тогда они обязательно встретятся. И услышат друг друга. Только ради этого стоило жить и сочинять. И Бог дал мне такой шанс.

Я уже давно не садился за инструмент. Кисти моих рук ослабли, пальцы задеревенели, кровь в капиллярах застоялась. Это проявилось совсем недавно, за роялем Ледогоровых, когда я фальшивым аккордом оскорбил Черни. Но дело было даже не в технике. У меня хватит сил заставить руки снова быть послушными и легко скользить по клавишам, заставить кисти плавно опускаться на клавиши и резко отрываться от инструмента. Я мог вновь заставить пальцы рук физически чувствовать музыку. Я давно понял, что для сочинения музыки способность ее физически ощущать не менее важно. И все же на сегодняшний день я чувствовал, что проблема в другом. Проблема – в моих мыслях, моих чувствах, во всем том, что зовется душой. И я вспомнил отчаянные слова своего товарища Петьки о том, что он уже не может писать стихи, что у него силы остались только на истошный крик. И лишь теперь, в эту минуту я по-настоящему ощутил его боль, его потерянность, его беспомощность перед чистым листом бумаги. И с этим мне предстояло совсем скоро сразиться. И во что бы то ни стало выиграть. Чтобы моя музыка не превратилась лишь в истеричный, истошный, звериный рев. Который способен вызвать либо страх, либо непонимание. Нужно чтобы моя музыка тихо кричала. Голосом всех униженных моих соотечественников, раздавленных сегодняшним днем. И тогда, возможно, моя музыка будет по-настоящему услышана. И нужно собрать в кулак не только всю свою волю. Но – главное – разобраться в клубке путанных мыслей, отыскав начало основной нити. Или хотя бы ее конец. Потому что с конца тоже можно начинать. И иногда это даже правильнее…

Уже вечерело. И я понимал, что сегодня у меня вряд ли хватит сил сесть за рояль. Побывав в уютном, дорогом, утопающем в пышном саду доме Ледогоровых, побеседовав с пустой аптекаршей и ничтожной Санькой, я был просто опустошен. Словно бессмысленность и никчемность их существования, их животная тяга к деньгам передались и мне. А бессмысленность существования и материальный мир были главными врагами музыки. Она нуждалась в людях настоящих, людях с большой буквы, с распахнутыми душами и открытыми сердцами. В людях, умеющих сострадать и плакать.

И я сразу же подумал о Юрьеве. Геннадий Юрьевич жил в моем подъезде, на последнем, пятом этаже. Но сказать, что он был просто моим соседом, значит не сказать ничего. Юрьев был гордостью не только нашего дома, а всего нашего большого микрорайона. А еще точнее – гордостью нашей огромной страны. Потому что благодаря именно таким людям на планете еще не засохли сады, превратившись в пепел и перегной. Благодаря именно таким людям небеса еще не затянулись гарью и порохом. Благодаря именно таким людям навечно еще не наступило солнечное затмение во всем мире, и в человеке не умерла душа. Потому что Земле нужны именно такие люди. Именно на них и держится наша планета. Но, к сожалению, зачастую не удерживает на себе подолгу.

Юрьев был не только настоящей звездой советского кинематографа, но еще и Человеком с большой буквы. Он никогда, даже в самые трудные периоды жизни, не прятался за чужие спины. Напротив. Никогда не думая о своей жизни, он смело спасал жизни других. Уже известным киноартистом, плюнув на всякие брони, ушел на фронт, был четырежды ранен и прошел всю войну до победного конца. Вслед за ним всегда неслась пуля, но так и не догнала его. И до, и после он никогда не прибегал к помощи каскадеров. И, как на войне, проживал на экране сотни чужих жизней, как свою собственную. По-настоящему проживал. Падая с лошади, тонув в болоте или прыгая с парашютом. Он ничего не делал понарошку. Он всегда жил настоящей жизнью и ничего не боялся. Как настоящий русский мужик, которых в нашей стране когда-то было большинство. Красивые, плечистые, высокие, увешенные орденами. Юрьев был один из миллионов. И он один воплощал в себе идеал миллионов… И у каждого времени – свое лицо. У нашего времени было лицо открытое, мужественное, благородное. Лицо великого актера Юрьева…

И сейчас я стремглав бросился вверх по лестнице, к своему соседу, большому артисту и великому человек. Геннадию Юрьеву. Слава Богу, что нам есть еще куда пойти. Значит мы еще живы.

Он сразу же открыл дверь. Такой же красивый, высокий, скуластый, широкоплечий, как в старых своих лентах. Только совсем-совсем седой. И, как всегда, сказал мне с порога.

– Зачем звонишь? Дверь открыта.

И я как всегда ответил.

– Не те времена, Геннадий Юрьевич, чтобы держать дверь открытой.

И он в который раз махнул рукой.