Елена Сазанович - Солдаты последней войны

– Меня эти времена не касаются, я их не принял. Значит они вне меня. И я волен поступать по своим законам. К тому же вряд ли кто позарится на мое «богатство».

Вот это уже было правдой. Богатством здесь и не пахло. Однокомнатная, запущенная квартира старого холостяка. Фактически никакой мебели. Разве что старая кровать и маленький шкафчик. А на малюсенькой кухоньке – пошарпанный кривоногий столик возле плиты. И много-много пустых бутылок. И мне в который раз захотелось затопать ногами и заорать на весь мир: «Какого черта! Кто посмел так поступить с большим артистом, которого обожал весь народ! Заметьте, народ, а не ваши убогие, бездарные и лживые тусовки. И какое право вы имеете так издеваться над талантом! И какая бы, по-вашему, „цивилизованная“ страна себе такое позволила!..» И в который раз я кричал беззвучно, стиснув кулаки…

Юрьев переехал в наш дом не очень давно, около двух лет назад. От безысходности, от безработицы, от невостребованности. из-за нищеты он продал свою огромную квартиру в центре столицы, обменяв ее на однокомнатную хрущевку. Он продал квартиру, которую ему подарило государство в знак величайшего уважения и признания.

В нашем дворе он быстро нашел общий язык со всеми, хотя и в нашем доме, и во всех остальных домах округи жили самые обычные люди. Но Геннадий Юрьевич был из того поколения, которое ни в грош не ставило чванство и высокомерие, справедливо полагая, что это – удел бездарных и никчемных людишек. Юрьев был высок во всем. И звания народного артиста ни разу не замарал. Что, собственно, ему и не простили. Отомстив за это жестоко и беспощадно, попытавшись растоптать и унизить. Но таких людей унизить нельзя. Юрьев просто не обращал внимания на быт. И в который раз говорил со свойственной русской душе простотой:

– А, черт с ними! Я даже рад. Именно знаешь, здесь живут настоящие люди. А мой бывший дом сейчас переполнен либо всякой швалью, либо какими-то неживыми, кукольными персонажами. Такой ощущение, что их все время дергают за ниточки. Ты бы видел, как они выходят из своих лимузинов! Как тут же хватаются за «сотовый», хотя до квартиры два шага. Как небрежно кивают шоферу. Знаешь, не столько противно, сколько смешно. Чем человек ничтожнее, тем отчаяннее он пытается спрятаться за внешними проявлениями.

Однако я находил мало смешного, когда смотрел на его красивое лицо, исполосованное морщинами, на его густые, уже покрытые сединой пряди волос, на его светлые глаза, в которых застыла глубокая печаль. И, конечно, на пустые бутылки, в которых он эту печаль пытался утопить. И от этого ему становилось не легче. И кто бы посмел его упрекнуть?

– Да, Геннадий Юрьевич, – только и оставалось мне отвечать. – Вы правы хотя бы в том, что здесь безопаснее. А там, в этих крутых домах, они наверняка скоро перестреляют друг друга. И «сотовый» им не понадобится, поскольку с Богом принято разговаривать с глазу на глаз.

Он горько усмехался в ответ.

– Знаешь, Кирилл, войну мы выиграли не потому, что фашисты постреляли друг друга. Хотя всякое бывало. Войну мы выиграли потому, что с ними сражались. И в лицо знали своего врага. Здесь же… У врага нет лица. Он безлик, неуловим. А невидимку победить трудно… Невидимые враги, невидимые жертвы, невидимые герои…

Сегодня, глядя в грустные светлые глаза Юрьева, мне вновь захотелось сказать ему что-нибудь в утешение. Хотя он, старый солдат в утешении не нуждался.

– Ну что, Кирилл? – сказал он сам. – Пойдем, выпьем по рюмочке. Сегодня есть повод.

И я с тоской подумал, что у Юрьева этих поводов с каждым днем становилось все больше и больше. Когда невидимые враги с готовностью подсовывают эти «поводы», являющиеся лишь изощренными способами убийства.

Он прошел широкими, тяжелыми шагами на кухню. Чуть сгорбленный и совсем седой человек. И я подумал, как быстро в нем убывают силы. Он вынул из шкафчика бутылку хорошей водки. И с шумом и злостью поставил ее на стол.

– Я же знаю, о чем ты подумал, Кирилл. Но повод действительно есть. К сожалению. Сегодня умер мой очень хороший товарищ и очень хороший человек. Он был гораздо моложе меня и войну не помнил. Но получается – умер на той войне.

Юрьев тяжело оперся локтями о стол и посмотрел за окно, в ночь. Уже прохладная, кое-где затянутая плывущими облаками, пытающими проглотить редкие звезды, которые никак не хотели исчезать и вновь упрямо появлялись, так же ярко, вызывающе сверкая на черном небосклоне.

Я откупорил бутылку и разлил водку по рюмкам. Мне не хотелось расспрашивать про его погибшего товарища. Я чувствовал, что он должен рассказать все сам.

– Ну что, Кирюша, выпьем стоя. За моего товарищ, за моего друга, коллегу… А… – он махнул рукой. – Слова здесь излишни. В общем, за Ваньку Кораблева.

Мы выпили. Фамилия его друга мне показалась до боли знакомой, но я все не решался уточнить. Иван Кораблев… Черт, ну конечно! Какой же я дурак! Это же герой знаменитого кинофильма, некогда покорившего весь мир. Неужели Юрьев пьет за погибший киношный образ? На моем лице появилось нескрываемое изумление. И Юрьев понял.

– Нет, Кирилл, я поминаю настоящего человека. И настоящего артиста – Васю Соколова. И первый тост я умышленно произнес за персонаж. Именно потому, что считаю – мой друг умер не просто от болезни сердца, а именно погиб. Погиб, Кирилл, понимаешь? Как на войне погиб его киногерой, которого даже увековечили, поставив ему памятник. И на памятник которого не раз покушались. Васька Соколов погиб, как настоящий солдат. Ведь сердце, Кирюша, сам понимаешь – такая штука… Просто так оно не останавливается. Либо изнашивается от старости, либо в него стреляют. И не обязательно пулями. Другого тут не дано…

Глаза Юрьева налились слезами. И он не стал прятать их, а просто грубовато, по-мужски смахнул рукавом. Настоящие мужчины слез своих не стыдятся.

Мы налили еще. И я решился спросить, что же случилось с одним из любимых моих актеров, на фильмы которого мы, мальчишки, бегали по десять раз. И тоже плакали, скрывая в темноте кинозала свои слезы, над его героями-солдатами. Вместе со всей страной.

– Так вы сказали сердце, Геннадий Юрьевич… Как все случилось?

– Как, говоришь? – глаза Юрьева сузились. – Как… Конечно же не по пьяни. И, конечно же, не от счастья по поводу вручения очередной премии. Все гораздо страшнее… Его попросту вышвырнули из театра! Понимаешь! Актера, которым гордилась вся страна и которой он отдал всю свою жизнь!.. Кучка негодяев оставила его без работы. И даже «спасибо» не сказала. Хотя плевал он на их «спасибо». Знаешь, благодарность от подлецов – плевок в душу. Они ему в душу плюнуть не посмели, а просто отвели глаза. Потому что до сих пор боялись! До сих пор завидовали и ненавидели!..