Елена Есина - Завтра октябрь. Несветские истории

Пришлось самой ему звонить, напоминать, что у него еще есть Катя, которой только четырнадцать, а заместителей у нас в родительском деле нет. Уж он-то это знает точно.

Потому что год как избавился от женщины, которую заселил себе в дом вместо умершей жены, моей ближайшей подруги. Но это уже совсем другая история…

– Паш, мне не нравится имя Антон.

– Мам, мне не нравится имя Паша, но меня никто не спрашивал.

– Почему не спрашивал? Я тебя спросила. Ты не возмутился. А папа на мой вопрос в записке: «Павел или Максим?» почему-то написал: «Только не Максим…»

– Мама, когда ты говоришь об имени моего ребенка, которое мы выбрали, не надо начинать разговор со слова «не нравится». Предлагай свои варианты, мы рассмотрим.

Парочку имен я предложила, но разговор закончился быстро. И вообще, имя даже не мне не понравилось, а Любе. Если бы я еще и про это сыну рассказала, кто б со мной разговаривал.

И сын, и муж со мной мало разговаривают… Я так чувствую – правильно делают. Их позиция меня больше улыбает, чем огорчает.

Когда в Краснодарском крае моего мужа спрашивали, что там ваша жена про нас в Интернете написала, он ответил: «Я не читаю того, что пишет моя жена. Я даже не всегда слушаю, что она говорит».

На мой вопрос: «какие варианты имен рассматриваете?», заданный почти сразу после УЗИ, на котором выяснилось, что будет мальчик, Настя мне ответила: «Антошка. Антон Павлович, как Чехов» и наставила радостных мордочек в телефоне. Лично меня смутил только переброс значений. Я очень хорошо отношусь к А.П. Чехову и его плотности слова, но наш Антон Павлович – это наш Антон Павлович…

Будем растить, любить и смотреть, я бы даже сказала – любоваться тем, кто там у нас вырастет. Наблюдать – каких мы напередавали ему генов и энергий… Что он возьмет от нас и что в этот мир привнесет своего.

Боже мой! Мой сын – уже отец!

Пашка-а! Я ведь глаза прикрою и увижу ту румынскую стенку, напротив которой я сижу с тобой на руках, в халате из ситца в голубой цветочек. В том самом, из которого ты повыдергал все верхние пуговицы, потому что серьезно и нахально высвобождал свою «сосу», которую студентка-мать уносила от тебя на лекции и практические занятия. Ни моей нормальной физиологии, ни тебе эти занятия были не нужны, поэтому молочные железы, не дождавшись твоих жадных губешек, разливали молоко сквозь все марли – двумя пятнами по халату. Такими же крупными пятнами краснело мое лицо.

А ты, увидев меня в дверях, когда уже перерос свой годик, приветствовал, как будто не меня, а грудь с молоком:

– Соса! – и руками, и губами, и щеками прижимался то ли к пищевой, то ли к эмоциональной причине радости.

Сыночек! Я же носом потяну и почувствую молочный запах твоей светленькой в то время головы. Запах, который я так любила вбирать в себя, пока кормила тебя, сначала крохотного, а потом подросшего – годовалого и даже чуть больше, но ни за что не отучавшегося от груди. Потому, возможно, что это был твой, природой заложенный, инстинкт маленького человека – больше находиться с матерью, чтобы чувствовать себя защищенным. А мать-кукушка отдала тебя на месяц бабушке в деревню для «отучения». Отдали тебя в год и пять, а забрали в год и шесть. Ты приехал обратно в каком-то довоенном, мне показалось, клетчатом пальто и обиженно продемонстрировал мне свое незнание – кто я такая, потянув ручки только к папе…

А если я вспомню утренние пробежки до детского сада, который расположился от нашего дома так хитро, что если ехать на автобусе, то надо от дома до остановки и от остановки до детского сада пройти ровно столько же, сколько бегом напрямую, и это около двух километров… Когда я все это вспоминаю, то я руками и телом чувствую твой вес в цигейковой шубе, такой же шапке и валеночках…

Тяжело, потому что и сама в шубе, а не в вязаной норке. Холодные они – сибирские зимы. А надо бегом. В 8.00 уже прием начинался в поликлинике, а до нее еще ехать в Кировский район. Совсем не ближний свет. Бежим с тобой, я тебя то на ножки поставлю, но твоими шажочками быстро не получалось, то на руки подниму. Колясок-то нормальных не было. Тяжело, запыхаюсь вся…

А теперь оказывается, что это были минутки счастья. Потому что вот он ты, в шубке и в шапке – мой! У меня на руках, на груди, у лица…

А теперь – по телефону:

– Мама, ты нарушаешь наши планы!

Ой, эти дети! Какие же балбесы!!!

Ну что мама может им нарушить?!

Я – нет! Нет, нет! Я если только помочь…

Все! Не могу больше! Пока это писала, вся облилась слезами. Но это такие хорошие слезы! Такие…

Они просветляют…

Ими можно плакать и плакать…

Можно, но не нужно! Лицо… Я же не только бабушка!!!

Как?

Ба-а-бу-у-шка?..

Я-a?!

Не верится.

Ну хорошо!

Да что там – хорошо? Отлично!

Только тогда еще немножко поберегитесь, дедушки. Надо лицо быстро умыть – и крем, а лучше маску.

Я же не только бабушка, я еще совсем молодая мама. У меня еще много дел, потому что для них…

Быстро постараюсь – зафиксирую состояние.

Переписывались на этой неделе активно с Катей. Катя – это моя подруга, которая на зиму уезжает из Москвы туда, где пальмы, солнце и море или океан. Она написала мне из Таиланда: «Здесь красота нереальная. Я вчера на закате плавала на спине и так расслабилась от красот (и облака, и радуга, и солнце садится над грядой островов), что я реально подумала – может, я уже на другом свете – в раю… Даже испугалась чуть-чуть. Как же мало нужно человеку для ощущения полного счастья».

И, видимо, с письмом передала мне какой-то «вирус» этого счастья.

Буквально на следующее утро мы ехали с Лизой в школу, я должна была завезти ее, а сама потом поехать на работу. В школу мы явно опаздывали, потому что был снег, скользко, и машины ехали медленнее обычного. Было темно, дорогу освещали фонари, и в их свечении дружно и стремительно, в одном направлении летели к земле снежинки. Люди, прячущие лица в воротники и шарфы, спешащие к трамваю и переходящие дорогу по пешеходному переходу, еще задерживали наше движение. Я увидела трамвай, который стоял слева от машины, закрыв две двери, – люди заходили в него только через переднюю. «Заходили» в данном случае – глагол не совсем правильный, потому что люди в него трамбовались… Постепенно наполняя салон от головы к задней площадке, плотно прижимались друг к другу, стараясь не оставлять пустот… Вернее, других шансов не было, потому что спереди напирали. Люди через дорогу бежали и бежали, не давая ехать. Так и набили собой чрево трамвая, но все все равно не вместились.

Что я это наблюдала, я понимаю лишь сейчас, когда об этом пишу. И вопросы: «Какой дурак это придумал – не пускать людей еще в две имеющиеся двери?» и «Возможно ли такое еще хоть в одной стране мира?» только сейчас всплывают в моей голове. И воспоминание, что на трамвае ездила в последний раз в Женеве… Там трамваи просторные, сцепленные в два вагона, это ж сколько времени пришлось бы набивать? Как-то с оплатой проезда решают…