Аякко Стамм - Право на безумие

Изабелла с благодарностью и уважением рассказала о замечательном человеке, преданном, верном, любящем – о своём муже. Как он – этнический азербайджанец – потерял всё: родину, дом, родных, друзей, любимую работу, бросил всё это в одночасье без сожаления и раздумий и буквально спас её с малолетним сыном, вывез их обоих, будто из осаждённого города, ставших вдруг в своём доме изгоями. Они подались на север рассыпающейся на куски, словно ветхая марля, страны. Они обратились к самому твёрдому, несмотря на ветхость всё ещё могучему куску, искренне считая его своей Большой Родиной, утверждаясь в том вековой памятью предков, своим собственным сознанием. Но и тут их не ждали, что-то случилось с людьми, населяющими некогда Великую страну, не без основания, казалось, считающими её своей, а себя принадлежащими ей.

Теперь она бежала уже не из Малой, но из Великой Родины в старую, пока ещё гостеприимную Европу, не зная куда, не ведая зачем, не понимая, в сущности, от кого. Жизнь дала трещину, разделилась на безвозвратно потерянное вчера и неопределённое, без каких-либо ориентиров завтра. А сегодня для неё не было вовсе. Всё вокруг воспринималось ею как сон, как некая виртуальная реальность – страшная, непонятная, чужая, способная основательно потрепать нервы, взбудоражить психику, но отключаемая одним лёгким кликом «мышкой». Знать бы только, где эта «мышка», ведать бы, когда прозвонит будильник, исцеляющий от тревожного сна-кошмара.

Аскольд тоже бежал. Так же как и Белла бежал, очертя голову, не ведая куда. Но он хотя бы точно знал от кого. От себя. Бежал давно, не чая уж когда-нибудь остановиться. Ещё недавно остановка казалась такой близкой… и такой реальной гавань, в которой уверенно можно спустить паруса, снять их и аккуратно сложить в трюме навеки. Бесконечные странствования в беспредельном океане фантазий хоть и были увлекательно волшебными, но ни к чему его не привели, не прибили к заветному берегу. Воздушные замки, воздвигаемые им на песке случайных пляжей, рассыпались в пыль от лёгкого шального ветерка, отодвигая на неопределённое заоблачное завтра час успокоения и отдохновения. Весёлые компании призрачных друзей таяли, как прошлогодний снег, завидев на горизонте отряд отнюдь не виртуальных врагов, среди которых самым отчаянным и беспощадным был он сам. Аскольд всё более утрачивал надежду обрести мир среди мира, а тот в свою очередь всё больнее бил его, подталкивая к единственному, казалось, верному курсу – на ту самую гавань, «где б мои корабли уснули» 29. И вот он приплыл, сложил паруса, успокоился, умиротворился…, мнилось, что навеки.

Также как и она, он не преминул рассказать ей о своём близком человеке, единственном друге, оставшемся у него после всех перипетий жизненных странствий – о жене. Впрочем, не в отместку за рассказ о муже, просто без неё его повесть была бы неполной, неправильной, незаконченной. Ведь это единственный во всём мире человек, прошедший с ним через всё, по всем океанам и дальним странам его несбыточных фантазий, часто не разделяя их, не понимая даже, но чувствуя преданным сердцем всё их значение, всю важность для него. Проходя сквозь огонь и воду, она не часто позволяла себе ропот, только терпя, укрепляясь, прилепляясь к нему. Лишь медные трубы им не случилось пережить вместе. Кто знает, может быть именно это испытание оказалось бы для них невыносимым, непроходимым, последним, закрывающим собой их общую историю. Она и в монастырь пошла за Аскольдом не совсем по вере, а просто не желая быть камнем преткновения между его последней гаванью и жестокой необходимостью разделять то, что соединил когда-то Бог. Ведь Аскольд никогда не сможет самовольно разорвать это. Но чем больше она видела, чувствовала, как он успокаивается, обретает мир с самим собой, тем труднее ей давалась монастырская жизнь, тем больше она теряла в себе свой мир. Но это не испугало её, напротив, придало силы. Она замкнулась, поставила на своей жизни жирный крест и, отчаянно стиснув зубы, решила вынести всё. И кто знает, может быть, у неё это получилось бы, когда б он сам, поддавшись однажды всё ещё живущему в нём художнику, не разбудил в ней живого, деятельного человека,… женщину. Это оказалось точкой слома. Сам Аскольд легко пережил этот демарш, очнувшись вовремя, запершись наглухо в своей одинокой келье. Но она не понесла, не смогла более оставаться в монастырской тиши вдали от шумного, суетного, однако такого интересного и живого мира. Аскольд отвёз жену в Москву и вернулся обратно в обитель, только вскоре понял и о себе, что мир никогда уже не отпустит его, что изменив раз этой тихой гавани с суетным миром, он не сможет обрести в ней покой. Только новые сомнения и муку. Да и его ли эта гавань? Не хитрая ли эта игра, не коварный ли казус всё той же неуёмной фантазии? Не очередная ли попытка вновь представить желаемое за действительное? Аскольд не знал ответа. Он возвращался домой, в Москву, в мир. Возвращался опустошённый, полностью разочарованный, безучастный ко всему, что уже происходит и способно ещё произойти вокруг. По сути, он умер, погиб при попытке найти себя там, где его, в общем-то, никогда и не было. Осталась лишь оболочка, видимая грубая матерка 31, из которой было соткано его ненавистное самому себе тело. Но разве этот призрак можно считать человеком?

– Мне пора, – сказала Белла, чуть улыбнувшись, и опустила глаза, снова не выдержав его взгляда. – Если муж проснётся, спохватится меня… Вы же видели, какой он у меня грозный и ревнивый.

Аскольд не знал, что возразить. Они действительно слишком уж заговорились тут, непозволительно долго для первого свидания двух почти незнакомых друг другу людей.

– Погодите, – сказал он, будто вспомнив что-то очень важное, когда уже в коридоре она коснулась ручки двери своего купе. – Не открывайте… Погодите тут… Я скоро,… пять секунд… Только не уходите… Погодите…

– Годю… – проговорила она, широко улыбаясь, искренне радуясь его нетерпению и настойчивости.

– Я сейчас… я быстро…

Аскольд в три прыжка пересёк коридор, оказавшись возле своего купе, стремительно раскрыл дверь и нырнул в темноту. Его действительно не было всего пару секунд, а когда он вынырнул вновь, то держал в руке какой-то цилиндр, нечто свёрнутое в тугой рулон.