Аякко Стамм - Право на безумие

– Вот, возьмите, – сказал он, подскакивая к Белле и тяжело дыша ни то от быстроты движений, ни то от волнения. – Это вам,… это обо мне,… это я… Вам может понадобиться…, наверное…, чтобы лучше узнать… меня… Вот.

Она вновь опустила глаза не то к рулону, не то, так и не научившись держать на себе его взгляд.

– Что это? Зачем? – спросила она просто так, чтобы хоть что-нибудь сказать… и приняла цилиндр.

– Это я… – продолжал Аскольд, сбиваясь на каждой полуфразе. – Вы легко найдёте…, вы узнаете… легко…

Белла развернула рулон. В руках она держала старый, изрядно потрёпанный номер журнала «Чудеса и приключения».

Он снова остался один. День, его первый день пребывания вне стен монастыря сгорел дотла, унося за собою ночь, тлеющую еле-еле угольками зарождающейся где-то зари. Всё прошло, кануло во вчера, остался лишь дым. А какое завтра можно сплести из дыма?

«Эх, Аскольд, – снова услышал он внутри себя голос, – ты ещё так глуп, несмотря на свои сорок лет и седеющие виски. Ты так и не понял, что нет в жизни ни вчера, ни завтра, есть только сегодня. Только сегодня, сейчас можно быть счастливым, можно любить и быть любимым. Вчера – бесконечные поиски, завтра – утомительные ожидания. Всё ради одного только Сегодня, которое никогда не заканчивается, которое всегда и везде, которое и есть Вечность. 32Ты, наконец, изжил в себе всё чужое, освободился от ветхого человека. Что ждёт тебя впереди, ты теперь узнаешь сам. Уже знаешь. Иди же и живи, всё только начинается для тебя».

В середине лета, тринадцатого июля, в слепую туманную рань, часов в шесть утра, поезд Московско-Воркутинской железной дороги, тяжело дыша после долгой скачки, выпускал последние пары у вокзального перрона столицы России. Было свежо и прохладно, несмотря на летнюю сушь и давно уже вышедшее из ночного укрытия солнце. Казалось, земля, пока дневное светило не вошло ещё в свою полную силу, пытается хоть как-то уберечься от надвигающегося дневного зноя и, обдуваемая со всех сторон свежим утренним ветерком, тужится остудить, охолонить всё более и более раскаляемый каменный мешок державного города. Пассажиры, несмотря на прекрасное погожее утро, никак не могли определиться, чего им больше бояться – то ли прохладного ветерка, то ли палящего, даже в этот ранний час сулящего духоту и зной солнца. «Коленька, мальчик мой, – то и дело доносились отовсюду примерно такие восклицания. – Надень немедленно панаму! У тебя же гланды! А то солнышко головку напечёт!» Путешественники выплёскивались тонкими ручейками из дверей вагонов, сливались в один могучий поток и, нагруженные чемоданами, сумками и баулами, текли полноводной рекой к зданию вокзала. «Эй! Потаскун! Насильник! – кричала, забивая голосом общий гул толпы, богатырского сложения тётка рядом с нагромождением огромных клетчатых сумок. – Меня бери, меня! Имей меня первой!» Река послушно обтекала этот клеёнчатый утёс, немного пенилась, бурлила по-московски ворчливо, но продолжала течь дальше, как ни в чём не бывало. А вокруг бурно шумел, гудел океан просыпающегося для трудов праведных и неправедных города. Впрочем, шумел и гудел он всегда, в любое время дня и ночи, в летний зной и в зимнюю стужу, ни на миг не прерывая внутри себя процессы созидания и разрушения, взаимоисключающие друг друга в нормальной живой природе, но взаимодополняемые друг другом в рукотворной стихии человеческого безумия. Такова уж особенность этого океана.

На платформе вблизи одного из вагонов стояли друг против друга два пассажира. Оба люди уже немолодые, но ещё и не старые, в самом расцвете лет, оба почти налегке, без обременяющей путешественника большой поклажи, оба не щегольски, но прилично одетые, хотя и в совершенно различных стилях, оба с довольно замечательными физиономиями и оба решившие, наконец, вступить друг с другом в расставание. Если б эти двое наперёд знали один про другого, чем они друг для друга замечательны, в чём состоит неслучайность, а может и судьбоносность их встречи, то, конечно, не стали бы прощаться, а подосвиданькались бы легко и непринуждённо, как старые добрые друзья и, даже не уговариваясь о новом, так предсказуемом сретении, разошлись бы кто куда, каждый по своим надобностям. Но жизнь человеческая полна сюрпризов и тайных до времени загадок, знать которые невозможно, да и вовсе неинтересно. Тем она, наверное, и привлекательна, эта жизнь.

– Чем заниматься думаете, Аскольд Алексеевич? – осведомился отнюдь не с дежурным интересом Берзин. – Это ведь не так-то просто, настолько кардинально менять свою жизнь. Не сапоги переменить. Наверное, уже предполагаете что-то, планируете какие-то шаги?

– Нет, Пётр Андреевич, – спокойно и даже, как показалось вопрошавшему, безразлично ответил Богатов. – Не думал ещё. Не знаю. Ворочусь к жене, а там что жизнь подбросит, чем судьба наградит. Одно точно знаю – чем заниматься не буду больше никогда, ни за какие коврижки.

– Что ж, это уже кое-что, – улыбнулся Берзин. Ему совсем не было страшно и даже беспокойно за этого человека, он почему-то был уверен наперёд, что Аскольд своё ещё возьмёт и возьмёт с лихвой. Но Пётр Андреевич был мужчина интеллигентный, даже весьма культурный, к тому же обладал большим и горячим сердцем. – Вот, возьмите и, если понадобится помощь, непременно разыщите меня. Непременно, слышите!

Аскольд принял из руки своего нового знакомого маленький кусочек тонкого картона, на котором искусной прописью были выведены его контакты и координаты, посмотрел, прочитал внимательно, улыбнулся благодарно, с умилением и аккуратно определил визитку в нагрудный карман рубашки.

– Спасибо, Пётр Андреевич. Я непременно позвоню. Только уж не голый…, вот поднакачаю мышц, поднаберусь веса и тогда уж непременно… со своим коньяком.

Оба крепко пожали друг другу руки, подарили самые искренние и радушные улыбки, на какие только были способны их сердца, и отпустили друг друга.

Берзин пошёл слегка расслабленной, отрешённой походкой прочь с платформы, а Богатов остался стоять на месте. Будто ждал увидеть тут ещё кого-то. Он достал из кармана брюк сигареты, прикурил одну, затянулся глубокой натужной затяжкой и выпустил в воздух густое облако дыма. В сознании вдруг воскресли и зазвенели недавние слова: «Ты, наконец, изжил в себе всё чужое, освободился от ветхого человека. Что ждёт тебя впереди, ты теперь узнаешь сам. Уже знаешь. Иди же и живи, всё только начинается для тебя». Аскольд брезгливо поморщился, разогнал рукой смрадное облако, спешно подошёл к стоящей неподалёку урне… и малодушно затянулся ещё. Отчаянный приступ кашля вдруг сдавил его горло шершавыми, больно царапающими душу оковами, так что ещё несколько долгих секунд он никак не мог откашляться. Аскольд решительно выбросил недокуренную сигарету в урну и вдохнул полной грудью свежего утреннего воздуха. Кашель прошёл.