Аякко Стамм - Право на безумие

И вот она сидит на стиралке возле окна своей маленькой кухоньки и смотрит сквозь стекло на кусочек улицы её далёкого, весьма далёкого от России городка. От нетерпения жутко зудит под коленками, руки никак не могут отыскать для себя ни места, ни хоть мало-мальски полезного занятия, оттого настойчиво сминают в крохотный шарик цветной шуршащий фантик. Она вовсе не сладкоежка и конфеты не особо жалует, но ведь надо же что-то мять, иначе не высидеть этой нестерпимой муки ожидания. А она ждёт… уже долго, с самого утра… да что там с утра, кажется, вечность ждёт. И вот, вроде бы, дождалась… Сегодня, именно сегодня, этим жарким июльским днём, когда так заразительно светит солнце, когда холодное Балтийское море вдруг дыхнуло диковинным для его характера приветливым бризом, на небе ни облачка, всё как в далёком, оставшемся где-то за горизонтом молодости Баку… Сегодня должен приехать он… К ней… Не для редкого, хоть волком вой в ожидании, свидания,… а насовсем. И появиться сказочным Принцем на белом коне он должен именно на том кусочке улицы, на который она теперь с таким нетерпением смотрит…»

Аскольд вдруг остановился, запнулся на полуслове…

Роман был почти готов. Оставалось лишь дописать концовку, эпилог, запечатлеть как удачное завершение долгого и трудного испытания их встречу, непременно сопровождаемую жаркими объятиями, длинными поцелуями и горячими слезами радости. А всю их дальнейшую счастливую жизнь до самой смерти можно оставить для деятельного домысливания читателю. Да, именно так и следует поступить, ведь читатель наш так активен, так красноречив, настолько богат воображением во всестороннем исследовании чужой жизни, что лишить его этого права было бы неучтиво… несправедливо.

Аскольд и не собирался лишать, всерьёз рассчитывая на благосклонность и творческий позитив читательской мысли. Но встречу, счастливое сретение двух любящих сердец предстояло написать всё-таки ему. Богатов вдруг понял, что не хочет ничего сочинять и придумывать. Недаром весь роман был результатом всамделишных фактических переживаний и проживаний, плодом не его писательской, а непревзойдённой жизненной фантазии, которая непредсказуемее, оригинальнее, талантливее любого гения. Ведь эту книгу пишет Сам Господь Бог.

Аскольд поставил многоточие в рукописи, выключил ноутбук и, наспех собрав чемодан, помчался в аэропорт. Он даже не успел написать ей, но сочинял на ходу строчки последнего письма из очень уж затянувшегося их эпистолярного романа.

«Отсюда мне остаётся только просить тебя… подожди меня ещё чуток. Я так долго шёл к тебе, так трудно выковыривал из раковины небытия, что даже такое, виртуальное свидание с тобой мне кажется нереальным счастьем. Что же будет всего через несколько часов?!.. Я уже сейчас, как тогда, в час нашей первой встречи, будто стою у стойки регистрации в отеле и всеми фибрами ощущаю рядом теплоту, предчувствие, страх, дрожь и поистине девичью слабость твоего тела, стоящего в преддверии чего-то иного, возможно, погибели… Нам предстоит испытать это состояние ещё раз… Белла, только по-настоящему влюблённым Господь даёт шанс пережить вновь и вновь самые счастливые моменты их совместной истории. Для большинства же история никогда не повторяется. Она только порождает воспоминания и даёт повод для горечи о безвозвратно ушедшем, утраченном. Мы счастливые люди, что можем переживать всё вновь и вновь, как будто в первый раз. Мне ещё предстоит великое блаженство отнести тебя на руках в душ и наблюдать, как кучерявятся твои намокающие волосы, как сверкает капельками нежная, почти прозрачная кожа, как закрываются глазки, и из груди доносится сладкий стон блаженства, великого девичьего блаженства впервые отдаться любимому… А потом я буду спать, а ты сидеть голенькая на краю кровати и задавать мне свои бесконечные вопросы…»

У него будет ещё возможность набить текст и отправить его уже из Домодедово, с последнего рубежа уходящего прошлого. А эпилог пусть сочиняет куда более Всемогущий Автор, Аскольд же потом словно послушный ученик лишь запишет, не теряя ни слова, не упуская ни единой буковки в гениальном тексте жизни. Ну, разве что присочинит малость, приукрасит чуть-чуть… Что ж, на то он и писатель.

Огромное здание аэровокзала крупного европейского города поражало своей грандиозностью, выверенной сочетаемостью отдельных эпизодов конструкции, в которой всё функционально, логично, а значит удобно для пассажиров и персонала. Особенно удивлял преизбыток свободного пространства и кажущееся ощущение малолюдности. Будто громадина ультрасовременного аэропорта по чьей-то нелепой ошибке поставлена тут для обслуживания третьестепенного малонаселённого городка, а вовсе не многомиллионного мегаполиса. По просторным светлым залам вальяжно прогуливались пассажиры, никуда не спеша, даже не представляя себе, что можно куда-то опоздать. До рейса ещё предостаточно времени, чтобы сделать вовсе ненужные, но столь приятные покупки в многочисленных торговых павильонах, попить со вкусом пиво или кофе в разнообразных приветливых кафе, или же просто послоняться туда-сюда, убивая время разглядыванием иллюстраций знаменитого европейского изобилия и благоустроенности. Совсем не по-российски. Невольное сравнение с московским суетно-баульным Домодедово шло явно не в пользу последнего, и возвращаться туда не было никакого желания.

Аскольд в самом наилучшем расположении духа потягивал прямо из бутылки знаменитое на весь мир немецкое пиво, которое тут к тому же оказалось существенно дешевле, нежели сваренный в России его одноимённый суррогат. Вдруг от благостных мыслей его отвлёк вопрос, неожиданно возникший из-за правого плеча и прозвучавший на чистом, без всякого намёка на акцент, русском языке.

– Простите великодушно за столь вопиющую наглость… но не позволите ли… допить? Меня ломает жутко…

Богатов оглянулся на голос. Перед ним стоял незнакомый гражданин и с интересом, даже как-то испытующе разглядывал его, будто уникальное изваяние античного мастера. На вид вопрошавшему было что-то около пятидесяти, впрочем, выглядел он весьма моложаво. Роста он оказался немного повыше среднего, в общем-то белокур, не сказать чтобы густоволос, со впалыми щеками и с лёгкою, почти совершенно седою трёхдневною небритостью. Впрочем, аккуратно выровненною в правильную, даже красивую форму. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но проникновенное, что-то полное того странного выражения, которого некоторые женщины никак не могут выдержать без очевидного смущения и краски. Лицо его было, скорее, приятное, тонкое и сухое… но бесцветное, будто маска. Одет он был хоть и непрезентабельно, но вовсе не по-забулдыжному, вполне себе прилично, с известной долей простоты и непритязательности, которая так характерна для нынешнего европейского стиля. Руки держал в карманах старых потёртых джинсов, несколько коротковатых, настолько, что легко можно было заметить, как лёгкие кожаные мокасины на нём надеты прямо на босу ногу, без носков.