Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

Конечно, Сёма пришёл первым! Кто бы сомневался?! Но когда стали объявлять результаты заплыва, она хорошо знала нормативы времени на дистанции сто метров вольным стилем, это была прямая дорога в Олимпийскую сборную СССР! На нём висели, сидели друзья, они все орали как резаные, толкались, бросали друг друга в бассейн. Счастливые! Адель не могла спуститься с трибуны, чтоб тоже обнять брата. Выход был только через раздевалки. А кто ж её пустит без сменной обуви, да и вообще?! Она заметалась по трибуне. Нет, сегодня слишком много приятных сюрпризов, можно сказать столько счастий одновременно свалилось на неё! Адель, совершенно забыв, кто она, вскочила ногами на сиденье, сорвала с головы вязанную шапку и завизжала, срывая голос:

Сёма-а-а-а! Сёма-а-а-а! Браво-о-о-о! Браво-о-о-о! Уделай их всех! – Казалось, она переорала всех: микрофон, воду, болельщиков, потому, что Сёма, вдруг увидел её, бесновавшуюся на трибуне, с лица его сошла кривая ухмылка, которую он носил вместо улыбки. Он вдруг нахмурился, и, обвязав бёдра полотенцем, не одеваясь пошёл в раздевалку. Больше он в её сторону не взглянул, ни на награждении, ни на закрытии.

Адель ждала его в вестибюле. Он вышел последний, когда все уже разъехались и разошлись.

– Сёмка! – она подскочила к брату.

– Слушай, ты!.. – Сёма еле сдерживал себя. Казалось, ещё секунда – и он её ударит, – Ты себя в зеркало видишь, хоть иногда?!

– Я…

– Ты специально пришла, чтоб меня опозорить?! Мало того, что припёрлась в каких-то уродских штанах, так ты ещё в этих штанах имеешь наглость влезать на сиденье, показывать всему спорткомплексу свою огромную задницу, ещё и орать, как ненормальная?! Лучше б не волосы себе на голове сбрила, а всю голову отрезала! Ты себя вести не умеешь!

– На соревнования для того и ходят, чтоб болеть… – Адель хлопала своими глазами за толстыми линзами очков и пока не понимала, что всё это всерьёз.

– Теперь надо мной должны смеяться, мало того, что моя сестра совсем не Эсмеральда, скорее Квазимодо, так ещё и лысая и совершенно ненормальная!

Прости! – Адель, казалось, начала понимать, что Сёмка вовсе не шутил. Она посмотрела на него в упор: – Значит, человек имеет право выражать свои чувства, и быть самим собой только если он соответствует общепринятым стандартам? Если б я всё-гаки была Эсмеральдой, то мне можно было визжать на трибуне?

– Я вот к чему всё это: чтоб я тебя больше на соревнованиях не видел! Свободна!

«Свободна, свободна, как птица в полёте», – внутренний голос Аделаиды напевал на разные мотивы эту песенку, пока она ехала домой на другом красном «Икарусе». Ей не было ни обидно, ни горько. Казалось, что это то ли уже было, и не раз, то ли она к этому была готова. Ничего ни нового, ни сногсшибательного не произошло… Даже нельзя сказать, что она недоумевала. Каждый волен поступать, как он хочет. Каждому может проститься какая-то погрешность в поведении. Но только не ей. Почему? Папа, хоть ему и всё по барабану, он старается ради жены, но тоже иногда становится ужасно нудным, качает права и выражает своё мнение. Почему Сёма считает, что может говорить то, что считает нужным, мама делать всё, что хочет, и они все втроём решили выставить козлом отпущения Аделаиду? Почему самое главное для них – «что о них подумают» какие-то невнятные совершенно чужие люди? Будут ли эти люди «над ними смеяться?», будут ли уважать? И их совершенно не беспокоит, что думает сама Адель. Как будто они втроём перед всем миром в неоплаченном долгу, а Адель своим существованием мешает с этим долгом рассчитаться, то обоз под косогор пустит, то мельничные колёса зубами перекусит. Вывод: с таким задом и прыщами на лбу нельзя рассуждать о творчестве Чайковского! Надо для начала привести в порядок свой внешний вид, в данном контексте «зад», а потом открывать рот. Хорошо. Я так и сделаю. Хотя Фрукт говорил совсем другое. Он говорил, что каждый человек уникален и ценен сам по себе. Может, мне написать на бумажке небольшой плакатик и повесить на шею эту фразу? Ведь весь Город, то есть, для меня – весь мир – считает совсем по-другому! Где он сейчас, этот Фрукт? Посидели бы у тебя в лоджии, ты бы мне ещё какую-нибудь песню спел. Высоцкий, Высоцкий… Он приезжает со дня на день всего на два дня, а где взять билет на Высоцкого?! – Адель вдруг позабыла и про Эсмеральду и про её козла. «Билет, билет…» – звенело в голове. Она лихорадочно стала перебирать в мозгу всех своих знакомых, кто бы пожелал помочь с билетом. Ведь скорее всего билеты распределят по организациям. Конечно, мама и папа ни за что не возьмут. Это же не «Лебединое озеро»! Что они потом скажут своим знакомым, если их кто-то увидит? Тут Адель вдруг зачем-то вспомнила, как над папой смеялась мама, из-за того, что однажды они отдыхали на море в Сочи, и один учитель из их же школы увидел, как папа «ходил по городу в трусах с голыми ногами». Скорее всего это были шорты, но тот учитель не знал таких названий. Он вернулся в Город и рассказывал каждому встречному и поперечному, что «он сам видел, как там Василий Ильич ходил в трусах!». И мама смеялась над папой и говорила: «Видишь, каким нужно быть осторожным!» Родители ей билет на «блатного барда» не возьмут, если его им даже подарят. Ну, кто же, кто же тогда может помочь?! Что нужно для человеческого счастья?

«Думай, Адель, думай!», – несмотря на то, что внутренний голос подстёгивал как мог, Адель буквально до пятницы не могла ни до чего додуматься! – Может, подъехать прямо к концерту и у кого-нибудь спросить лишний билетик? – но только представив себе, что надо будет идти сквозь строй, просить о чём-то незнакомых людей, которые, возможно, не будут слышать, что она говорит, потому что гораздо интересней её рассматривать со всех сторон, Адель совсем расстроилась. Надо же что-то делать! Может, Высоцкий больше никогда не приедет! Может, я его больше никогда не увижу! Во что бы то ни стало надо услышать как он поёт!

– Слюшай, дэвочка, – Глеб Панфилович стоял около её парты, – ты совсем не слишиш! Я три раза назвал твою фамилию. Ты где?

«Мамочка! Этого мне только не хватало! Мне труба! – у Адель в ногах появился знакомый предательский нарзан. – Меня к доске вызывали, что ли?»

– Иди, витри с доски… – голос Глеба Панфиловича был удивлённо-дружелюбный, но она его боялась, просто боялась, и всё!

– Что-то ти сегодня совсем странная какая-то.

Адель схватила тряпку и понеслась к двери.

– Лазариди, это у вас последний урок? – Глеб Панфилович взял у неё тряпку и сам стал стирать с доски. – Останса, останса после звонка, поговорим.

«Всё! Это даже не труба! Это – вилы! Интересно, он папашу вызовет в школу? Бли-и-ин! Сегодня только четверг, это значит, папаша только позавчера в школе был!» – Адель мечтала, чтоб урок никогда не заканчивался и чтоб в следующий раз ей пришлось под краном отмывать тряпку для доски от масляной краски, чтоб она липла к рукам и не отмывалась до конца жизни!