Владимир Шапко - Парус (сборник)

А вечером опять бесконечно-радостно сидели возле дочурки за столом Алексей и Маруся, и старая Григорьевна, как с ворчливым кадилом поп, ходила с бормотанием своим, оберегала всё, свет лампы запрятывая словно в углы комнаты…

Но недолго теплилось счастье в оконцах маленькой избёнки. Через полгода загасли они, зачернели, и мимо мёртвого на берегу подворья всё так же только бежала, ночами плакала Рыжуха-река…

Через деревню в то пасмурное апрельское утро двигался отряд колчаковцев. Голов в триста. Проходили спешно, походным порядком, не останавливаясь. Комбедчики все разбежались: огородами стелились, кто перемахал Рыжуху на лодке, кто в окрестные лески. Алексей тоже было вскинулся… да стыдно стало. Бегать-то, как зайцу. Ладил хмуро борону на дворе. На дорогу, на проходящую колонну не глядел.

Богатей Атишев шепнул. Ко двору направился офицер. С ним пятеро. Отшвырнутая от плетня жердина ворот убито запрокинулась… Молчком, пинками погнали со двора. Повели. Мотая уже дулами у земли, щелкая затворами. Верно, хотели за углом…

Маруся кинулась, закричала. Её пнули. Она снова. Один отпрянул, маханул шашкой – и закинулась головой Маруся, и спало безвольное тело на землю… Алексей бросился к ней, сшиб на пути одного, другого. Напоролся на штык, поставленный маленьким колчаковцем. Подламываясь ногами, руки тянул. Точно пытался ухватить за горло этого недомерка-колчачишку. Колчачишка беспокоился, трясся свислыми щёчками, никак не мог освободиться от Алексея… И Григорьевна откуда-то поспешно выковыляла, и с руками и глазами до неба… Стрельнули ей – сковырнулась старуха, упала себе под ноги…

А на улице, на бугорке остался стоять ребёнок. В пальтишке, с большими от испуга глазами…

Уходила с угора колонна. На повороте теснясь в очередь – как в землю лезла. Недомерок-колчачишка бежал вслед, бросал, подхватывал колотящегося петушка с оторванной башкой…

Через дорогу перешёл соседский мужик. Подхватил ребёнка на руки. Прижал, отвернул от всего, что произошло. Понёс через дорогу к своему дому.

Полтора месяца прожила Катюшка у этого одинокого молчаливого мужика по фамилии Зотов. Потом приехала старшая Марусина сестра, Аграфена, поплакала на могилках, поблагодарила Зотова, в Предгорную увезла к себе племянницу.

Около двух лет Катюшка не говорила. Аграфена и муж её с болью ждали. Жалели, пестовали. (Свои дети у них, двое, выросли. Жили и работали в городе. Взрослые.) Но ребёнок молчал.

Аграфена не выдерживала:

– Да что ж ты молчишь-то, Катюшенька! Что ж ты молчишь-то!..

В бессилии кидала руки по ребёнку, причитала:

– Ох, да не будет у тебя счастья, ох, да не будет… Катюшень-ка-а ты моя-я…

Муж за столом хмурился:

– Не каркай!.. – Блуждал взглядом: – Пройдёт…

Аграфена пугалась своих слов, под грудью у себя судорожно гладила напряжённую головку:

– Ничо, ничо, наладится, даст бог, наладится…

Глаза её боялись, стражденько мучились.

– Ничо, ничо… – всё запрятывала она ребёнка в себя. Чтоб не видел он, забыл…

Но летними догорающими вечерами выходила Катюшка за околицу к одинокому тополю. Садилась на траву и, уперев в колени подбородок, подолгу смотрела за Иртыш, вдаль. Может, думала она тогда, что в той стороне родное её село, где остались тятя с маманей. А может, Иртыш вдали походил на речку Рыжуху, у закатного солнца расплетающую на ночь свою рыжую косу.

Из коридорчика перед тамбуром, держась за поручень под окном, смотрели Катя и Митька на обширный, нескончаемый хоровод больших озёр и вертящихся плоско бочажинок. Перемахивая через камышовые островки и кочки, вровень с несущимся поездом бежало, щекоталось в воде закатное солнце… Бескрайняя озёрная Барабинская степь…

После большой станции «Барабинск» наутро, едва поезд тронулся – навстречу движения, словно требовательно и бдительно пропуская поезд через себя, из дальнего конца вагона сдёрнулась и медленно пошла песня:

Шаря по проходу вагона железной клюкой, продвигался слепой мужчина, ведомый мальчишкой лет десяти. Проходя закутка три, мальчишка останавливался, поворачивал слепого лицом к людям. Слепой сразу обрывал песню, бабье лицо его искажалось, и он приблатнённой слезливой фистулой кричал:

– Бр-ратишки, сестр-рёнки! Пап-паши и мам-маши! Обращается к вам инвал-лид войны! Пом-можем несчастному кто чем может! – И выталкивал вперёд мальчишку с сумой. Люди торопливо и щедро подавали. И едой, и деньгами. Слепой благодарил, клал руку мальчишке на плечо, шарился клюкой дальше.

Возле Катиного закутка тоже остановились, и слепой уже начал было выкрикивать своё обращение, но Катя кинулась к нему, стала совать в руки жареную дикую утку, купленную десять минут назад на станции. Хлеб, пучки редиски. Слепой как-то испуганно отпрянул, стал недовольно отмахивать её руки. К мальчишке. Но Катя с какой-то щенячьей мольбой, молчком, совала и совала всё это ему, ему в руки…

– Чего стоишь? Возьми! – коротко цеданул слепой. Мальчишка выхватил утку, сунул в суму. Принимал хлеб, редиску. А слепой уже быстро, тряско ощупывал Катины плечи, грудь и, лихорадясь, бормотал: – Спасибо, спасибо, сестричка! Спасибо, спасибо!..

Катя умоляюще пятилась, и так же быстро бегала пальцами по рукам слепого, чтобы остановились они, остановились, наконец, и в то же время втягивала, втягивала их за собой. Вскочил Панкрат Никитич:

– Садись, садись, сынок! Сюда, вот сюда! Отдохни…

Слепой сел. Но будто всё ещё трясся за Катей. Провёл рукой по лицу – как наваждение снял. Сказал, наконец:

– Ну, ладно, коль люди добрые… Поедим да отдохнём маленько. Генка, давай суму!

Утку слепой ел жадно. Но видно было: не от голода, а больше – от привычного чревоугодия. Любил, видать, мужик поесть. Он вгрызался, рвал мясо, толстые щёки его медно лоснились. Иногда зачем-то подолгу держал утку на выползшем из-под рубахи животе. Точно пальцами прослушивал. Снова накидывался.

– Ты б дал малому-то… Чего ж один-то… – с ласковой укоризной попенял ему Панкрат Никитич,

– Подождёт, – коротко бросил слепой, и опять рвал утку.

Мальчишка сидел напротив него, безучастно осев во взрослой телогрейке с прогоревшим боком. На голове, как горшок, командирская фуражка с надломленным козырьком, с пятном пустым, где должна быть звёздочка. Отёчное землистое лицо. Под глазами синева.

Из внутреннего кармана засаленного пиджака слепой достал светленькую четушку без пробки. Чуть взболтнул и приложился, круто запрокинув, вмяв в толстый затылок стриженую голову. Подавшись вперёд и брезгливо сдувая водку с красных губ, осторожно ставил четушку на место, в карман. Снова отрывал мясо, жевал.