Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937

Павел потупил глаза в пол. Этот кошмар был явью. Еда и желание упасть прямо вот тут и уснуть! Но даже сейчас все-таки еда! Есть, откусить мяса и чавкать, чавкать им! Толкать его в рот… огурцы и капусту!

– Да вы проходите. Проходите, садитесь. Вон, вам накрыли, – Поляков кивнул на стул, который стоял сбоку. – Можете налить себе борща. Мясо, свинина хорошая. Икра лососевая. И вот, прекрасный чай. Грузинский! Чай попейте. К нему варенье. Вы какое любите – смородину или землянику?

Павел не знал, как себя повести. Сразу отказываться было бы неразумным. Он мог сесть. А сидеть на допросе гораздо легче, нежели стоять и смотреть, как этот человек поглощает всю эту вкуснятину. Нет. Определенно нужно сесть.

– У меня руки грязные. Я руки не мыл, – неожиданно вызывающе сказал Павел.

Поляков на секунду оторвался от куска мяса и удивленно посмотрел на Клюфта. Затем кивнул головой и, махнув свободной рукой, указал на угол кабинета.

– Там ширма. Вон за ширмой, умывальник, и там помойте. Кстати, там полотенце и мыло. Но прошу вас, не вытирайте полотенцем свою шею. Поверьте, это только для лица. Если вы вытрете шею – все! Полотенце придется тут же в прачку нести.

Павел покосился на ширму в углу кабинета. Повернулся и медленно прошел к зелено-серой перегородке. За ширмой стояла большая лавка, на которой сидели два сержанта. Один из них смуглый, второй – совсем белобрысый, играли в карты. Они не обратили на Павла никакого внимания. Тот, что был с темной шевелюрой, закинул ногу на лавку и, обняв коленку, облокотился на нее подбородком. Блондин тасовал колоду, весело и хитро улыбался. Павел покосился на солдат и, подойдя к умывальнику, склонился над железной раковиной. Холодная вода слегка взбодрила. Клюфт сделал несколько глотков и сполоснул лицо. Он протер глаза и хотел омыть шею, но передумал, покосившись на белоснежное полотенце на крючке. Тщательно намылив руки, Клюфт растирал ладони, пытаясь содрать кожу, которая тут, в тюрьме, как казалось Павлу, уже пропиталась всякой дрянью. Он тер руки и, сжав зубы, урчал. Один из охранников покосился на него и недовольно буркнул:

– Ты что там, мыло ешь, что ли? А ну иди туда!

Из-за стола раздался голос Полякова.

– Ну что же вы там, Павел Сергеевич. Хватит уж водные процедуры принимать. Обед стынет. У нас как-никак еще дела есть!

Павел встряхнул голову и вытер тщательно лицо и руки, вернулся в центр комнаты.

Он посмотрел на Полякова:

– Я вас прошу прекратить это! Если вы хотите меня судить, то судите! А вот так пытать меня бессонницей – это противозаконно! Я требую, чтобы меня допросили! Немедленно!

– Что такое? – Поляков обомлел.

Он отодвинул тарелку и, отхлебнув чай из чашки, удивленно посмотрел на Клюфта:

– Вы о чем? Не понял? Какая бессонница?

– Такая! Вы пытаете меня бессонницей! Меня водят вот уже пятый день на допросы, но не допрашивают! Просто приводят сюда вот к вашему кабинету и ведут назад. И так круглые сутки! Я требую прекратить это!

Поляков замахал руками:

– Ой, ой! Простите. У меня вот так действительно все эти пять дней такое, завал тут! Я вот никак не мог вас допросить! Ну, никак! Я разберусь! Зачем вас сюда водили? Бессонница, говорите? Вот сволочи! Да, кстати, я вам так скажу. Я ведь тоже страдаю бессонницей! Так много работы! Вот только нашел время поесть! А так круглые сутки, ни минуты! Завал какой-то! Простите! Я обязательно разберусь! – Поляков, к изумлению Павла, встал из-за стола и, отложив салфетку, подошел к нему.

Офицер в галифе и белой рубашке выглядел по-домашнему. Он совсем не был похож на страшного человека в пенсне, которого впервые увидел Павел в редакции газеты. Нет, сейчас это был обычный человек. А не «монстр в оливковом кителе с красными, как кровь, петлицами».

«Возможно, он вот такой и дома. Он приходит к себе в квартиру с работы. Целует жену, которая суетится на кухне. Берет на руки своих детей, которые его встречают радостным криком в прихожей. И играет с ними на диване. А потом ужинает и улыбается своим близким. А они спрашивают его: как дела на работе, а он лишь улыбается и говорит, что ее у него очень много! А они, его близкие, думают: какой хороший и мужественный человек наш папа и муж! Он так много работает! Он так занят, он так много делает для нашей любимой родины! Борется с врагами и шпионами! С саботажниками и троцкистами! И они не знают, чем занимается этот человек на самом деле! Они не знают, даже не могут догадаться, как он тут, у себя на работе, издевается над своими подследственными! Над арестантами, вот так, чавкая перед голодными и униженными людьми смачным куском мяса, сидя за столом в белой рубашке! Если бы они могли это знать! Что?! Что тогда?! Они бы стали меньше его любить? Они бы перестали его ценить и ждать с работы? А вдруг нет! Вдруг они бы подумали: значит, так надо! Значит такая у него уж работа! И кто-то должен ее делать! А если наоборот? И если все-таки они бы стали его презирать?» – подумал Павел и испугался.

Этот человек стоял совсем близко. Он по-дружески положил руку на плечо и подталкивал к столу. Павел испугался, что сейчас не выдержит и со всего маху ударит его по лицу. А когда тот упадет, начнет пинать его ногами! Нет! Не пинать, а бросится и придушит! Придушит, как бешеную собаку!

Мысль мелькнула, как молния: «Увидеть, как мелькнет страх в его глазах! Как будет выходить из его тела жизнь! Как он будет кричать, но не сможет это сделать! Как он будет умирать и с ужасом понимать, что он сейчас перестанет существовать! Ненавижу!» – Клюфт сверкнул на Полякова гневным взглядом.

Тот, словно почувствовав опасность, убрал руку и, посторонившись, подтолкнул Павла к стулу. Клюфт не стал сопротивляться и сел. Поляков, как официант, ловко налил в чистую тарелку борща и положил рядом большой кусок белого пшеничного хлеба. От него пахло сдобой. Павел зажмурился. Ему захотелось схватить этот мякиш и жевать, жевать и глотать. Просто глотать!

– Ешьте, ешьте, Павел Сергеевич, небось, тюремная баланда-то уже опостылела за неделю? – Поляков взял кусок хлеба и толстым слоем намазал красной икрой.

Ее зернышки, как янтарные бусинки, светились волшебным светом.

Икринки, словно живые, переливались на горбушке. «А ведь в каждой икринке жизнь. Могла быть жизнь. Вот так. Из каждой могла бы родиться рыба. Но вот они лежат тут, на хлебе. И ждут, ждут своей участи, когда их отправят в рот! Когда их пережуют и переработают ненасытные люди! А потом там, в чреве, допустим, у этого подонка в белой рубашке, они превратятся в дерьмо! Господи! Как все, похоже, в этом мире! Как! И мы тут, все арестанты – как эти икринки! Мы все сидим и ждем, когда нас вот так отправят в эту волчью пасть под названием «суд» и потом, потом пережуют и, выплюнут на зону, или еще хуже – в подвал этой страшной тюрьмы, а потом кто-то пустит пулю в лоб. И мы, как эти самые икринки, будем лежать мертвыми, и нас, как икринок, просто превратят в дерьмо, закопав где-нибудь на безымянном кладбище!» – подумал Павел.