Ирина Муравьева - Я вас люблю

– Я рыбы сейчас нам нажарил, – смущенно сказал он. – Хлопца одного с Лубянки подлечил, и он мне за это рыбки свежей принес. А говорят, нет в людях благодарности! Вот тебе пример. Бандит, кровопийца, а рыбкой пожаловал! Мы когда-то с Васькой моим, когда ему лет двенадцать было, ездили большой мужской компанией по Волге, а там этой рыбищи – страсть! Уха там была… Ты такой ухи, я тебе это точно говорю, даже не нюхала. Еда небожителей!

Он суетился и говорил слишком много и возбужденно. Глаза его ярко блестели.

– Ты вот посиди здесь, – говорил он, усаживая Таню к столу. – Ты вот посиди, а я сейчас рыбу принесу, и будем мы вместе с тобою обедать! Вот так-то, моя дорогая… А ты помнишь, как мы с тобой обедали в ресторане в пятнадцатом году? Ты тогда в лазарете у великой княгини работала. Совсем была девочка! От каждого моего слова вспыхивала, как роза. Сейчас-то уже не краснеешь, большая…

– Я и сейчас краснею, – возразила Таня и, посмотрев на него исподлобья, огненно покраснела.

Александр Сергеевич радостно засмеялся.

– Барышня ты моя! Вечная моя барышня… А если бы остальные знали тебя так, как я? Вот бы они удивились!

Она покраснела еще больше.

– Ну, что? Пообедаем прежде? А может быть… – пробормотал он.

Таня встала и оторвала его руки от своей талии.

– Как я давно не была здесь… – сказала она, оглядываясь.

Александр Сергеевич вдруг помрачнел.

– Саша, – прошептала она робко, – ты только не делай вид, что тебе сейчас уютно и что ты не страдаешь ото всего этого…

И оба, не сговариваясь, посмотрели на висящие в столовой семейные фотографии.

– Я чувствую, как ты мучаешься, – продолжала она, – ты все время думаешь об этом, все время упрекаешь себя в том, что… я не знаю… Ты не виноват. Вернее, ты не виноват больше, чем все остальные друг перед другом. – У нее перехватило дыхание от подступивших к горлу слез. – Разве бывает так, чтобы человек был совсем не виноват? Такого не может быть, вся жизнь так устроена…

– Да ты-то откуда ее так уж знаешь? – Он опустился на стул и поднял на Таню воспаленные глаза. – Не так уж ты много и видела в жизни!

– Не видела, но угадала…

– Если бы я знал, что они хотя бы живы, – пробормотал он. – И всё. И даже другого не нужно. А я ведь все думаю: вдруг они там? А где это: там? Где они? Понимаешь?

Она опустила глаза, губы ее задрожали.

– Я тоже часто раньше думала об этом. Наверное, это нехорошо, неправильно об этом думать. Потому что все равно никто из нас ничего не понимает! Я думала о Володе. Я вот представляла себе, что это значит: «его убили»? Как это «убили»? Где же он теперь? И я… – Таня стиснула зубы, зажмурилась. – Я представляла себе его руки, волосы, кожу, глаза, сама умирала от всего этого… Ах, Господи! Ведь это все он? Нет, не он… А было все им … А теперь? И где сам Володя? Подожди! Дай я тебе все скажу, а то это опять вернется ко мне, опять я одна буду мучиться… Я вот видела его руку. И близко-близко видела. У него была широкая рука, небольшая, но широкая, и всегда очень горячая. И здесь, у самого мизинца, шрамик. И я начинала представлять себе, как его опустили в землю, засыпали и что тогда начало происходить с этой его рукой… О Господи! Как она почернела сначала, потом… – Таня запнулась. – А как только Илюша начал переворачиваться во мне, все эти мысли вдруг исчезли. Как будто бы кран кто закрыл! Как будто бы кто-то сказал мне: «Нельзя!»

– А мне, к сожалению, не говорят… Прихожу с работы, наливаю рюмку, выпиваю. Сижу здесь один и представляю себе все именно так, как ты описала. Пока не прикончу бутылку, не успокоюсь… И именно так, всё – почти что твоими словами… Где Васька? И где его эти вот кудри? – Он поднялся, подошел к стене и снял с нее фотографию кудрявого мальчика в матроске. – Вот где это все? Где мой парень?

– Бог даст, они оба вернутся…

– Они не вернутся, – быстро обернулся он. – У меня тут, – Александр Сергеевич стукнул себя по горлу, – часы тикали! То громко, то тихо. А сейчас вдруг – оп-п-па! – перестали. Не стукают. Нет никого.

Ночью они не спали. Первый раз она лежала с ним не в маленькой комнате на очень неудобной кушетке, где они всякий раз лежали раньше, до возвращения Нины из-за границы (хотя это было давно, больше четырех лет назад), – сейчас они лежали в спальне на кровати, и вид этой спальни, куда она раньше боялась и заглянуть, привел Таню в смятение. Когда-то жена его тоже спала на этой же самой кровати.

Таня чувствовала, что Александр Сергеевич хочет, чтобы она поскорее задремала, потому что она мешает ему сосредоточиться на своем, и что после того, как все закончилось и он, вздрагивая и постанывая, полежал несколько минут, уткнувшись лицом в ее лицо, она уже перестала быть нужной ему. Таня покорно отодвинулась к самому краю, закрыла глаза и сделала вид, что заснула. Александр Сергеевич смотрел в потолок и что-то тихонько шептал. Она не могла разобрать того, что он шепчет, но, судя по тому, как судорожно кривилось в полутьме его лицо и как он изредка проводил тыльной стороной ладони по глазам, можно было догадаться, что он то ли молится, то ли разговаривает с кем-то, кого вместо Тани мысленно представляет себе сейчас рядом.

«Ах, да! Он же пьян, – подумала она с тоской. – А я все никак не привыкну!»

Под утро она заснула и проснулась от грохота, с которым в комнате что-то упало. Голый и худой Александр Сергеевич Веденяпин со впалым животом и широкой грудью, на которой курчавились совсем уже седые волосы, растрепанный, с красными пятнами на щеках, только что поднявший с пола выроненную им пустую бутылку, проходил мимо заваленного одеждой стула к двери, и сияющий утренний луч, упавший сквозь форточку, ярко заливший плечо его, грудь, часть его живота и пустую бутылку в руке, так резко вонзил это в Танину память, что в ней навсегда это все и осталось.

Через несколько минут Александр Сергеевич вернулся. Сел на постель спиною к ней, закинул свою кудрявую, сильно полысевшую голову и начал пить прямо из горлышка. Он пил громко, всхлипывая, и поднятая рука его слегка дрожала. Потом он поставил бутылку рядом с кроватью, уронил голову на грудь, и Таня услышала, как он простонал:

– Господи Иисусе! Прости меня!

Она лежала не дыша, боялась шевельнуться, чтобы не спугнуть его. Потом, когда он тихо опустился на подушку рядом с ней, открыла глаза.

– Что, Саша?

– Бросай меня к чертовой матери, – пробормотал он.

И тут же она услышала, как он снова шарит левой рукой по полу, ища бутылку.

– Не надо… хотя бы сейчас…

– Какая разница? Опять колотить ведь начнет. Там осталось на донышке…

– Что же будет? – прошептала она, вытирая глаза об угол подушки. – Что с тобой будет?

– А что со мной будет? Подохну.