Ирина Муравьева - Я вас люблю

Придется дать ссылку:

«После прихода Гитлера к власти Фрайбургский университет тут же встал под нацистские знамена. В конце апреля 1933 года его ректором стал один из самых знаменитых фрайбургских философов Мартин Хайдеггер. Уже через несколько дней он вступил в национал-социалистическую партию и обеспечил проведение в жизнь государственного решения по изгнанию еврейских преподавателей и студентов из университета. Его предшественником на этом посту был его учитель, крещеный еврей Эдмунд Гуссерль, которого только естественная смерть спасла от отправки в концлагерь. Любимый ученик Гуссерля Мартин Хайдеггер, ставший ректором, не только не сделал ничего для того, чтобы предотвратить уничтожение своего учителя, но очень старался и бросил все свои силы на то, чтобы ни один еврей не остался случайно в стенах университета. До самого конца Хайдеггер не отрекся от поддержки Адольфа Гитлера, за что после войны был «наказан» пятью годами отстранения от преподавания. Философ Карл Поппер выразился о Мартине Хайдеггере весьма прямолинейно: «Он был просто дьяволом».

А вот и последнее определение:

3. Страх – сильное душевное волнение, вызванное неожиданной опасностью. Он обладает всепроникающей мощью и может быть уподоблен бездне, в которой гибнут люди и народы. Художественная литература коснулась многих граней этого феномена и выяснила, что страх порождается способностью человека осознавать несовершенство мира и его коллизии, поскольку человек – это единственное животное, для которого само существование является проблемой …

Ох! Договорились до чертиков! Наверное, хватит о страхе.

Хватит о Мейерхольде, хватит о Маяковском. Известные случаи, что их мусолить? А вот Антон Бирнер, ретивый, талантливый? Жажда уничтожить на корню отсталые верования забитого, как говорится, народа привела его из столицы в Одессу, Чернигов, Луганск, позже в Киев для постановки пасхальных карнавалов и антицерковных праздников.

Весь мир стал ему, бесноватому, сценой. И тут началось! Опухшие с голода колхозные плотники и кузнецы изготавливали платформы; конюхи, покручивая старыми нечесаными головами, тренировали лошадей. На последние деньги сельсовет скупал по райцентрам красную материю, ночами при свете оплывших огарков из прутьев плели декорации. Творческие эти работы проводились весной, в самое горячее для крестьян время. Колхозы не выдержали дополнительных повинностей в виде карнавалов и, сдавши зерно государству, поплыли навстречу привычному голоду. Удивительно, как один, самостоятельно взятый, небольшого роста театральный деятель подмял под себя столько сразу народу! В одном только 1934 году без единого зернышка остались колхозы: «Червоний плугатар», «Шлях Ленiна», «Червона Украiна», «Перше травня», «Зорi Кремля», «Червоний орач», а также «Нечаяньский».

В тридцать пятом наверху решили, что нечего тратиться на карнавалы и есть другой способ – старый, проверенный. И очень легко и спокойно управились, без всяких платформ, чучел и декораций. Отбывший в Карлаге свое восемнадцатилетнее наказание, Антон Михайлович Бирнер бросился под поезд на станции Московская через десять лет после возвращения из лагеря. Разбирая бумаги покойного отца, дочь его нашла в журнале «Москва», где был напечатан роман «Мастер и Маргарита», листок с весьма странною записью: «Черти были хитрыми существами. Они прекрасно понимали, что Христос есть Бог. А люди этого знать не могли. Человек только сердцем может воспринять Господа. Поэтому Берлиозу отрезали голову…»

За три дня до Пасхи в комнате Варвары Брусиловой произошло следующее. Дина Ивановна Форгерер лежала на кровати одетая и даже в башмаках. Лицо ее было распухшим от плача и как-то слегка отупевшим. Она односложно отвечала на Варины вопросы и, видно было, раздражалась, что та ее не до конца понимает.

– Где они забрали тебя? Как это «прямо из театра»? Но там же ведь люди!

– Они стояли у подъезда, когда я вышла. Машина была за углом. Блюмкин подхватил меня под руку и повел. Я не успела даже пикнуть.

– А если бы ты закричала?

– Если бы я закричала, он бы заткнул мне рот.

– Но было светло!

– Нет, стемнело. Да это неважно. Дай я покурю. А то дома вечно нельзя: то Тата с Алисой, теперь еще Коля приехал…

– У меня нет папирос; есть табак, от деда остался.

– Давай! Я умею закручивать.

Варя вздрогнула:

– Я надеюсь, ты уже не нюхаешь порошок?

– Да вроде не нюхаю. Меня все равно не берет. Я из камня, наверное.

Она свернула папиросу и жадно затянулась, выпустила дым из пухлых губ.

– Мне, Варька, пора помирать.

– Рассказывай все, и подробно, – жестко сказала Брусилова.

– Взял под руку, – уткнувшись в подушку, начала Дина, – дошли до машины, втолкнул. Там Терентьев. Опять повезли меня в эту квартиру. Там было темно. Не знаю, куда делась эта старуха. Терентьев остался в машине, а мы с Блюмкиным поднялись наверх. Ах да! Я ведь тебе это уже говорила…

– Не важно. Я слушаю.

– Он достал блокнот и карандаш, протянул мне: «Пишите!» Я спрашиваю: «Что писать?» Он засмеялся: «Да как это что? Вы забыли, что вы наша сотрудница? Пишите, как жили с Барченко!» Говорю: «Я видела товарища Барченко всего один раз. И писать мне нечего». Он подошел, схватил меня за талию и начал целовать. Я вырвалась и ногтями расцарапала ему лицо. Не сильно, но все же до крови. Он позеленел: «Рабыней у меня будешь! Рабыни на Востоке знаешь как любят? Вот так и ты будешь!» Тогда я сказала: «Поди к черту, мразь». А он вытер кровь со щеки и начал хохотать: «Тигрица! Красавица! Да я на тебя не сержусь. Ушлем мы твоего Барченко куда подальше, Форгерера пришлепнем, и будешь моей сладкой девочкой. Поедем с тобой в Бухару!». Я говорю: «Если ты, мразь, не перестанешь, я сейчас кричать начну. Все соседи сбегутся». Он выхватил револьвер: «Как сбегутся, так и попрячутся! Эту игрушку видела? Спасибо скажи, что я сейчас на работе, долг свой большевистский исполняю, а то бы…» Я подошла к окну, распахнула настежь, думаю: если он захочет меня столкнуть вниз, кто-нибудь во дворе увидит, как я сопротивляюсь…

Брусилова удивленно посмотрела на нее:

– А кто пикнуть осмелиться? Забыла, какие сейчас времена?

Дина Ивановна всплеснула руками:

– Людей, Варя, как подменили!

Брусилова вдруг опустила глаза.

– Не тебе их судить.

Кровь отлила от Дининого лица, она смяла папиросу в пепельнице и закашлялась.

– Не мне? Ах, не мне? А кому? Не мне, потому что я хуже вас всех? Зачем ты меня в дом пускаешь, чистюля? Сама замараешься!

Она схватила жакетку, висевшую на спинке стула, и начала торопливо одеваться.

– Какая же сволочь ты, Варька! Да ты бы сама подписала на моем месте!