Леонид Аринштейн - Место издания: Чужбина (сборник)

Тихон исподлобья окинул Штабеля с ног до головы, как бы прикидывая, во сколько обойдется ему драка с дюжим австрийцем, потом коротко переглянулся с братом, тот хмуро кивнул, и они двинулись прочь, и лишь с порога парадного Тихон пьяно погрозил:

– Я тебе, немецкая морда, еще загну салазки!

Штабель лишь усмехнулся одними глазами и, полуобняв за плечи актера и Симу, подтолкнул их к котельной:

– Иди, посидайт у менья. У вас есть многай разговори. Мы, – он указал на Лашкова, – будьем курьить здесь. Мы будьем думайт, – он снова кивнул на Лашкова, – многа думайт. И говорьит, говорьит.

Лашков терпеливо молчал, пока друг его, попыхивая глиняной трубкой, изучал густеющее небо. Василий знал Отто Штабеля: чем дольше тот думает, тем серьезней будет речь.

Дворник встретил австрийца случайно на бирже труда, куда зашел, чтобы найти, по просьбе домоуправа, дельного истопника-водопроводчика. Штабель приглянулся ему сразу: степенный, обстоятельный – прежде чем сказать, десять раз подумает, – он подкупил дворника именно этой своей обстоятельностью. Казалось бы, не от сладкой жизни идут на биржу, и все-таки, прежде чем согласиться, Отто, мешая русские слова с немецкими, дотошно, врастяжку выспрашивал его о месте (каков транспорт?), об условиях (как с выходными?), о спецодежде (надолго ли?) и даже о жильцах (что за народ?). И Лашков, вопреки всем традициям того скудного для рабочих рук времени, расхваливал свой товар, старался вовсю.

Видел дворник: поставит ему домоуправ за такого водопроводчика, и не одну. Транспорт? Под самым носом. Зарплата? Не обидим. Спецодежда? Не поскупимся. Жильцы? Ангелы, а не жильцы.

Вскоре новый истопник занял лашковскую каморку в котельной, а сам дворник вселился в светелку уплотненной модистки Низовцевой во втором этаже флигеля…

Вечер повис над крышами первой, еще неуверенной звездой. Звезда набухала, наливаясь мерцающей голубизной, и в шелест тополей за воротами вплелись два голоса оттуда – из глубины котельной:

– Мать не просыпается. И эти тоже. И все – денег. А я и так им все отдаю… Эх, и зачем только принесло нас сюда – в прорву эту… Отобрали кузню, так что в ней, в кузне-то, и свету только? И так прожили бы. Все здоровые… Там у нас на Волге хорошо, просторно… Завод, завод!.. Вот тебе и завод!..

– Какой ужас, какой ужас!.. Ужас… Ужас… Милая, милая девочка… Какой ужас! Откуда это, за что это на нас такое!.. Говорите, говорите…

– Для вас ужас, а нам – век жить… Старые люди говорят: за грехи.

– Да кто ж и когда у нас так согрешил, чтоб за это – такое?

– В роду, говорят.

– Боже мой, боже мой, да в каком же это роду и в каком же это столетии. Девочка, девочка, разве прокричишь тебе душу? Да поверь мне, нет такого рода, племени такого нет и столетия такого не было. Да если бы и все роды и века мы страшно, чудовищно грешили, нас нужно было бы наказать самое большее – смертью. А ведь это ужас!

Тихо:

– Не надо так. – И еще тише: – Не надо. Всех не пожалеешь. Вот и за меня к чему было заступаться?.. Ведь прибить могли. И – насмерть прибить. Что вам-то?

– Много.

– Это от доброты. Потому вы и слабый… И тихий… от доброты… Добрые – они все слабые.

– Совсем, совсем нет, милая. Это только так кажется… Я всегда буду вас защищать.

Тихо-тихо:

– Защитник.

– Служить вам… Будем жить вместе… Не подумайте плохо… Как брат и сестра…

– Коли вы захотите такого, это я вам рабой буду… И вовсе не надо, чтобы как сестра…

– Девочка, девочка, милая девочка…

– Волосы у вас, как лен, мягкие и ласковые…

Тополя шелестели за воротами, а над миром плыла голубая звезда и эти вот два голоса.

Владимир Максимов. Грани. № 64. Франкфурт, 1967

Не бойтесь. Не бойтесь Вирджинии Вульф. Не пугайтесь того, что она слышала, как птицы разговаривают у нее под окном по-гречески. Что тут удивительного? Я и сама каждый вечер беседую на арамейском языке с Ши-Цзы, сфинксами.

Из города Фив, из Египта привезли их, двух каменных собак в колпаках. И до сих пор стоят они перед Академией художеств в Ленинграде. По преданию: пока в этих сфинксах живое сердце не затрепещется, до тех пор чтоб ничему настоящему не быть, а быть все только как для виду…

Не надо бояться Вирджинии Вульф.

А бойтесь Ши-Цзы, – каменных собак в колпаках.

Сердце их – камень на дне горной реки.

И с каждым годом этот камень становится все холоднее.

Если кто-нибудь спросит вас, куда девалось время, – ответьте, что его больше нет и не будет. Оно убито и похоронено в Ленинграде, около Академии художеств, под египетскими сфинксами Ши-Цзы.

Убийца времени – я.

И подлежу суду.

И со мной пойдут под суд: обезьяна (шпынь-лютер), ученая коза, медведь и мышь с колокольчиком.

А пока, между прочим…

Я ехала куда-то. Чемодан в парусиновом чехле спал мирно около моей правой ноги. Ему снились игривые снишки, он вздрагивал и уже три раза падал на маленького старикашку, сидящего впереди меня.

Я потрясла его за плечо:

– Послушайте, товарищ малахольный!

Ноль внимания.

– Эй, кацо-о! Генацвале! Проснитесь.

Тогда он открыл свои маленькие глазки и посмотрел в темноту.

Господи, да неужели же это опять наш веселый хитроныра Михаильчик?

Да или нет?

Он или не он?

Сказано:

Бывают какие-то трогательные старцы. Вот один тут серьезно уверял, что в старое время издавалась «Брачная газета», куда люди давали такие объявления: «…беден, болен, стар. Ищу женщину с такими же качествами. Цель – брак».

И Михаильчик трогательный. Он бегал три дня в Историчку, пересмотрел все газеты о смерти великих людей, кое-что записал в хорошенький блокнотик на колечках, оставленный ему Замаховски, кузиночкой, а потом примчался домой и начал строчить завещание и свой собственный некролог. (Обожает это Михаильчик – всякие смерти, завещания и некрологи. И страшно сожалеет о том, что сам себя похоронить не может…)

Некролог был следующий:

«…Проживая во второй половине 1913-го года в разных городах за границей под именем «товарища Михаила», он вел оттуда оживленную конспиративную переписку со всеми действующими в России комитетами Российской социал-демократической рабочей партии и занимал центральное положение в заграничной организации газеты «Искра»… Старый большевик М. О. Житонский был любим всеми».

– Да, да, да, – вопил Михаильчик, – все это святая правда. Меня ценили и любили. А такая запись в точности сохранилась в архивных документах могилевской полиции!

Айка приготовила для Михаильчика эпитафию: