Леонид Аринштейн - Место издания: Чужбина (сборник)

Проживая в том же городке, приятель его служил в банке, был женат, имел сына, белокурого мальчика, которого учил Петр Петрович. Они стали встречаться, и Петров немного отвлекся и утешился.

Однажды приятель Петрова, поднимаясь по лестнице, столкнулся с консьержкой и они разговорились: «Вы к Monsieur Petroff»? – «Да», – ответил он. «Странный человек Monsieur Petroff, – сказала она. – Il ne cause a personne, on ne sait pas ce qu'il pense [11]. Вы знали его по России, не правда ли? Qu'est ce qu'il faisait au juste?» [12]– «Петров? Он был дворником при школе, подметал двор и классы». За ними неожиданно, как призрак, выросла огромная фигура Петрова, приятель закусил язык, они замолчали, но Петров все слышал и направил свои шаги назад, к выходу.

Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

Петров пошел бродить по пустым улицам, заглядывая то в один, то в другой кабак. В каком-то бреду, хватит стакан красного – заплатит и выскочит, как ошпаренный, и так пока, наконец, соображение не вернулось к нему, пускай сквозь дурман красного вина.

Не все ли равно?

На этот раз вино не помутило его рассудка, а, наоборот, – прояснило, и мысль его стала мучительно работать, пытаясь разрешить загадку: для чего приятель его так о нем отозвался? Какая в том могла быть причина, вот именно причина?

Да, какая?

Почему и для чего ему понадобилось так унизить его, образованного человека, в глазах простой женщины, да еще француженки? За что, для чего?

Стыдился ли он своей дружбы с ним и почему? И вдруг его осенило: ну конечно стыдился! Стыдился его бедности, нищеты, рваного платья. Что же еще он наговорил ей, чтобы оправдать свою дружбу с дворником?

Домой Петров вернулся поздно, с трудом, грузно поднимаясь по лестнице на 7-й этаж, в свою каюту, беспомощно цепляясь за перила, ноги его скользили. Он был пьян. Повалившись на постель, сразу же уснул мертвым сном и так проспал часа три.

Проснулся, как встрепанный, совершенно отрезвившись, с удивительно ясной памятью и соображением. Эта память, как змея, стала впускать в него свой яд, терзать его сердце: все, все без утайки, с мельчайшими подробностями, ему разоблачать – все разочарования, все несправедливости, во всем, везде, с холодной, циничной жестокостью.

Ему казалось, что сотни игл вонзаются в тело его и наконец заколют его на смерть.

Что с ним? Пришел ли ему конец? И пускай, но только поскорее, дольше терпеть такую боль он не в силах. Если конец не наступит, он сам покончит с этой мукой. А ведь во сне, только что, не прошло и получаса, как он видел приятеля, того, который повесился, но видел живым и спросил его, как избавиться от страдания, – а он показал на горло и высунул язык – только так!

Петров вскочил, рукой нащупал ремешок, который служил ему вместо пояса.

Косой луч света, упав на пол, слабо осветил каюту.

Закрепив ремешок на крючке под потолком, сделал петлю и, просунув в нее голову, повис.

Не видя русского жильца более двух суток, консьержка поднялась и постучалась в дверь к Петрову. Несмотря на сильный и продолжительный стук, ответа не последовало.

Вызвали полицию, дверь взломали и нашли труп.

Переждав несколько дней и не будучи уверенным в том, что приятель слышал его разговор с консьержкой, земляк Петрова решился его проведать. На лестнице его перехватила консьержка: «Monsieur Petroff здесь больше не живет!» – «Как не живет?» – «Он умер, повесился, – c'etait un homme bizarre» [13]. – «Повесился?» – «Да! И с чего бы? Никто ничего не знает… И ne causait a personne» [14]. – «Жаль, как жаль его, он был отличным преподавателем математики и милым человеком». – «Professeur? Monsieur Petroff etait professeur? [15]А в прошлый раз вы сказали, что в России он был дворником». – «Это я так, просто пошутил… А где его похоронили?» – «На кладбище «Тиэ». – «Как далеко, туда и не добраться! Ну что ж, у каждого своя судьба. Ничего не поделаешь! Пахнет луком, вы, верно, готовите обед и я мешаю вам?»

Он улыбнулся:

– Приятного аппетита, Madame, au plaisir! [16]

Аглаида Шиманская. Современник (Торонто). № 12. Декабрь. 1965.

На его крепкой груди шерсть закручивалась жестким завитком. Он ходил вразвалку на кривых ногах, но он не был кавалеристом. Его выкаченные темно-карие глаза, полные горячего света, были умны и сметливы. Курносый нос, вернее две дырки, сочился от вечного насморка. Между двух нижних клыков трепетал кончик горячего языка. Он всегда сопел, с хропотком. А если мягко похлопать его по заду, то он вертелся на одном месте, пытаясь поймать свой куцый хвост. Это был германский тигровый бульдог, ширококостый, жилистый, более свирепый, чем приветливый, и выносливый до черта.

Свирепость смешивалась в нем с глубокой нежностью, и суровый вояка был для тех, кто знал его ближе, самым добродушным существом на свете. Он спал совершенно как ребенок, раскидывая куда попало ноги, и на концах его сильных, жестких лап, под когтями, были мягкие, какие-то детские, серые подушечки.

Мы встретились с ним в декабре проклятого 1919 года, когда Дроздовская дивизия, с обозами и артиллерией, в слепую пургу перебралась по льду Дона в большое село Койсуг. Там, в глухое утро, я услышал в штабе полка смелый, бодрый лай.

Солдаты притащили мне в подарок щенка, настоящего тигрового бульдога. Он попался им на улице села. Как очутился он в Койсуге, не знал никто. Потерял ли его кто-либо из бегущих москвичей или петербуржцев, отбился ли он от красных или от немецкой колонны, но он долго колесил один, маленький серый германец, по льду Дона и по степи в самую крепкую метель.

Стрелки, вероятно, потому, что в его серой шерсти были легкие полосы, прозвали его Пальмой. Вовсе не стройная и не высокая была эта Пальма, как бы отлитая из одного куска металла. Для первой встречи, когда я присел перед ней на корточки, она бесстрашно облаяла меня. Потом ткнулась мокрым носом в руки. С того мгновения мы стали друзьями на всю жизнь. Что она почувствовала во мне, почему выбрала меня, не знаю, но она привязалась ко мне всей силой своей собачьей души.

Серая шерсть с железным блеском, благородное тело, подобранное и четкое, как у древнего дискобола. Я понимаю, что это зверь, собака, но такие слова не говорят ничего. Это странное существо несло в себе необыкновенно сильную душу, полную и цельную. Она не знала, что такое грех, не разбирала добра и зла. Но зла в ней совершенно не было, и вся стихия Пальмы, ее чувства и сознание, двигались одним: любовью к человеку. И под жесткой грубостью серого вояки таилась для друзей совершенная нежность.

Ум Пальмы был ясный; она все понимала с полуслова. Воспитание ее не было трудным, а делала она все опрятно и четко. Она до крайности любила чистоту и свежую воду, подбирала после себя мельчайшие крошки. Она ни за что не оставалась в доме, когда по нужде ей надо было пойти на улицу. Если об этом забывали, она, не щадя себя, кидалась всем сильным телом на двери, в окна, только бы ее выпустили.