Леонид Аринштейн - Место издания: Чужбина (сборник)

– Мне не совсем понятен этот обычай, – вмешался в разговор дон Антонио. – Чем вы его объясняете?

– Он совсем логичен… – начал было Сперанский и замялся. «Что тут соврешь?» – с тоской подумал он. Его выручила Леля. За этот короткий срок она успела не только переодеться, снять папильотки, но даже и намазаться. Правда, одна бровь была нарисована выше другой и рисунок губ был несимметричен.

Борис Иванович вошел в дом последним. Он любил вкусно поесть и предвкушал изысканные блюда, которые перепадут на его долю, по случаю приезда такого важного гостя. Увы, ему не удалось даже присесть. Леля с милой улыбкой предложила пройти вовнутрь квартиры. Там его ждал Николай Аркадьевич. Он был в одной рубахе. Волосы были растрепаны. Не здороваясь, он зашептал:

– Я обещал водку, а дома ни капли! У тебя есть?

– Откуда? Вчера с тобой же выпили!

– Знаешь, выручи. Купи спирту.

– Хорошо, – согласился Сперанский и направился было обратно.

– Что ты! – воскликнул Байков. – Неудобно! Твой уход будет похож на намек, что и им пора собираться восвояси. Полезай через забор.

Сперанскому было за пятьдесят. Никогда он гимнастом не был. Забор же был метра два высотой. Он попробовал было отнекиваться, но чего только не сделаешь для друга.

– Ты влезай на ящик. С него мне на плечи. Затем на забор, – командовал Николай.

Борис Иванович взгромоздился на ящик. Ухватился руками за верх забора и с сомнением посмотрел на Байкова. Тот был худощав и не оставлял впечатления силача. Кряхтя, Сперанский подтянулся на руках и, задрав высоко ногу, поставил ее на плечо другу. Он почувствовал, как закачалась его живая подпора.

– Ты не задерживайся, – зашипел Николай. – Мне же больно.

Борис Иванович всей тяжестью навалился на друга и поднял вторую ногу. С ужасом ощутил, что Николай стал оседать. Он оказался не в состоянии выдержать тяжести почти стокиловой туши. Колени у него согнулись.

Сперанский взвизгнул совсем женским голосом: «Держись!» – и они покатились на землю…

В столовой, окно которой выходило во двор, Леля старалась развлечь гостей. Она разлила по бокалам вермут и только собиралась произвести тост, как со двора послышались какие-то подозрительные шорохи. Гости стали тревожно прислушиваться. Леля знала, что это были ее муж и его друг. С милой улыбкой она бросилась к патефону и поставила первую попавшуюся пластинку.

– Вам будет интересна русская музыка, – сказала она, немного заикаясь.

Бравурные звуки марша из оперы «Аида» заполнили комнату. Дон Антонио от неожиданности вздрогнул и проговорил:

– Так это же не русская.

Леле ответить не удалось. Грохот падающих тел, дикий визг Сперанского и ругань Николая заглушили даже музыку. Дон Антонио бросился было к окну, но Леле удалось его задержать.

– Не обращайте внимания. Это наши соседи. Знаете, супружеская пара. Они часто ссорятся, – волнуясь, стала она объяснять.

– Но слышно два мужских голоса, – заметила брюнетка.

– Она очень мужеподобна, – врала, не стесняясь, хозяйка, – поэтому у них и ссоры.

Похоже было на то, что после падения наши герои потеряли всякое чувство осторожности. Со двора ясно доносилась ругань Николая и оханье Сперанского. Похоже было на то, что он сильно разбился.

– Я не могу этого допустить! – заволновался дон Антонио. – Он избивает эту бедную женщину. Слышите, как она стонет?

– Что вы! – с ужасом воскликнула Леля. – Она всегда так. Знаете, это она нарочно, чтобы разжалобить мужа. Сейчас они успокоятся. – И прибавила с кокетливой улыбкой: – Вы должны были бы знать женские уловки.

Дон Антонио с сомнением посмотрел на хозяйку, но сел снова.

– Не зная этого мужчину, мне его делается жалко, – сказала гостья. – Тоже выбрал себе жену. Голос у нее похож на бас и к тому же препротивный. Наверное, она похожа на бочку.

– Вы ошибаетесь, – ответила Леля, у нее заговорил дух противоречия. – Это очаровательное создание, только голос…

Леле не удалось договорить. Голос ее мужа раздался под самым окном:

– Борис, полезай на подоконник и оттуда сигай через забор.

– Да как я на него влезу? – плачущим голосом ответил Сперанский.

– А я тебя подсажу.

– Не получится, – застонал Борис.

– Ну, я первый, – решил Николай Аркадьевич.

Послышались шорохи, и что-то стукнуло об стекло окна. Тяжелая занавеска не позволяла увидеть того, что происходило снаружи. На лице у дона Антонио был написан не то страх, не то удивление. Брюнетка, указывая пальцем по направлению к окну, произнесла жалобным голосом:

– Они здесь, под вашим окном!

– Нет! Ничего подобного, – немного заикаясь, ответила Леля. – Это резонанс, акустика.

Байков залез уже на подоконник, присел на корточки и протянул руки Сперанскому. Тот понял. Что произошло дальше, никто толком не знал. Похоже было на то, что Николай Аркадьевич уперся спиной в оконную раму. Та не выдержала и распахнулась. Потеряв точку опоры, Байков повалился вовнутрь комнаты и упал, запутавшись в занавеске.

Брюнетка с диким визгом вскочила на диван. Дон Антонио схватил стоявшую на столе бутылку и взмахнул ею, готовясь к защите. В окне показалась голова Бориса Ивановича, и он успокаивающе сказал:

– Не беспокойтесь: это хозяин дома.

Через несколько минут все выяснилось. Дон Антонио долго, с повизгиваниями, хохотал и никак не мог успокоиться. Достаточно было какого-нибудь слова или движения, чтобы вызвать у него неудержимый, до слез, смех. Ужин, наскоро приготовленный дамами, прошел в веселой, товарищеской атмосфере.

После этого приключения дон Антонио и его жена стали друзьями Байковых.

В. Андерс. Современник (Торонто). № 11. 1965. Май. Чили

Стояла поздняя осень, в том году особенно погожая: уже засеребрились по отжившей траве первые утренние заморозки при ясных, солнечных днях.

С деревьев облетали последние листья и, гонимые ветром, сухие и скоробленные, звенели своеобразными осенними бубенцами и шелестели шелковым шелестом, занесенные ветром на платформу нашей железнодорожной станции, – шелестели тем удивительным шелестом, который хочется все слушать и слушать, как легчайшую поступь пришедшей осени.

На платформе было пустынно; большие двусторонние часы, висевшие на металлическом узорчатом кронштейне, теперь с обеих сторон были заклеены поперек разбитых стекол полосами пожелтевшей бумаги и отдыхали от своей работы в течение всех этих трех жестоких и страшных лет, то есть отдыхали с того самого дня, когда до нас добралась революция и один из ее вершителей – просто так, ради шутки, – выстрелил из винтовки, попав в циферблат часов, между двумя, сразу беспомощно повисшими, стрелками, так и висящими все три года.