Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)

Настя, так и не похудевшая после родов, казалось, в форме собственного тела хранила воспоминание о миновавшем чуде зачатия новой жизни. Евграф Соломонович когда-то любил, лежа на спине, класть ей голову на живот и затылком ощущать ответную мягкость. И ему было совершенно все равно, что былой стройности не осталось и следа. Есть в человеческих отношениях такая стадия – преодоление внешности называется. Так вот, Евграф Соломонович Настину внешность давно преодолел, а сама Настя все же иной раз критически рассматривала себя в зеркале и тайком при случае пыталась влезть в старые свои джинсы. Но увы…

Евграф Соломонович все никак не мог придумать, с чего ему начать разговор и стал ждать, что инициативу в свои руки возьмет Настя. Дело в том, что ему необходимость разговора казалась столь же очевидной, сколь для Насти все было наоборот. Ни о какой переходящей инициативе она не помышляла: возлагая на оставшийся еще в чашке кофе надежды на поднятие уровня своего настроения до высокого (или хотя бы до выше среднего), Настя прикидывала в уме, сколько времени уйдет на то, чтобы Евграф Соломонович подробно высказался о своей заботе. А его явно что-то заботило: в противном случае он не пренебрег бы кашей.

Настя приготовилась слушать. Заметив, что Евграф Соломонович бросает на нее взгляды, взывающие о помощи – слишком хорошо известны были ей все его взгляды, чтобы ошибиться, – Настя в ней не отказала. Едва заметно кивнула, жестом спрашивая: мол, что такое у тебя? Евграф Соломонович понял, прекратил настойчивое вытаптывание ковра и ни с того ни с сего (сам от себя не ждал) выдал следующее:

– Знаешь, оказывается, Артем хотел собаку…

Оба они с Настей так и замерли, обескураженные простотою сказанного. Непонятно, почему каждый из них ждал чего-то судьбоопределяющего с самой первой фразы и, не дождавшись, облегченно про себя вздохнул.

– Н-да? – Настя поставила пустую чашку на пол возле ножки кровати. – Так давай ее ему подарим.

Снова обескураженное молчание. Евграф Соломонович энергично чесал переносицу под очками, хотя там совершенно не чесалось.

– Мы ее подарим мне. Потому что гулять с ней и кормить ее буду я, как самый из вас не занятый. К тому ж у меня аллергия. Я задохнусь от нее, ты же знаешь.

– Тогда не подарим. – Настя пошевелила постепенно затекающей ногой и устроилась поудобнее, готовая слушать дальше. Всем было ясно: то не разговор. Лишь прелюдия к нему.

Непроизвольно возникшая тема собаки смутила Евграфа Соломоновича. И зачем он только все это начал? Нужно было «съезжать» с собаки к главному. Но переход сопряжен был с трудностями, которые всегда возникают в процессе называния вещей своими именами. Евграф Соломонович возобновил хождения. У Насти от мелькания его туловища начинала болеть голова.

– Сядь, будь так добр.

Евграф Соломонович послушно опустился на стул рядом с окном.

– Насть, наши дети выросли.

Ничего лучше, чем выразить главное через общее место, Евграф Соломонович придумать не смог. Логический посыл был верным, и от него можно было смело тянуть нить серьезного разговора. На Настином лице расцвела загадочная улыбка Джоконды: наконец великая забота Евграфа Соломоновича обнаружила себя. И теперь, выведенная из сумрака подсознания на свет божий, могла быть рассмотрена во всех деталях. А рассмотренная – быть изжита посредством искреннего в ней участия.

Евграф Соломонович со своей заботой изо всех сил пытался выглядеть достойно. То есть делать на лице выражение «между прочим» и надеяться, что все так и подумают: этот серьезный человек сегодня между прочим. А так – он же серьезный человек!

Самолюбив был Евграф Соломонович. Прикрыв собою амбразуру заботы, он боялся пошевелиться… и выжидающе смотрел на Настю.

– Да… давно, Грань!.. и они больше не приходят домой вовремя, рискуя остаться без ужина. Ты не проверяешь, выучили они уроки назавтра или нет, ты теперь иной раз и не знаешь, что еще твои дети попробовали в «первый раз»… радость открытия принадлежит отныне только им. Молодость скупа, Грань. Скупа…

– Но я их стригу! – Евграф Соломонович схватился за этот забавный факт собственной повседневности, как за спасительную соломинку.

«Стригу», конечно, было громко сказано: стригла всех Декторов (кроме себя самой) всегда Настя. Евграф Соломонович обычно осуществлял выравнивание «на мужской глаз». Чаще всех жертвовал шевелюрой Валя. У него это превратилось в своеобразную манию: стоило волосам отрасти на четверть, и он уже считал себя лохматым. Артема, как правило, вели стричься на аркане. Он упорно отстаивал романтическую длину до плеч, но «мужской глаз» Евграфа Соломоновича был безжалостен.

Настя приняла аргумент мужа как весомый и понимающе долго моргнула.

– Он что, жениться собирается, скажи на милость? – Забота Евграфа Соломоновича рванулась и обнаружила себя целиком.

– Кто? – Настя сосредоточилась на муже больше, чем на теме разговора с ним.

Легкая ее невнимательность начинала раздражать Евграфа Соломоновича. Хотя на этот раз он дал «фамильной» нотке увольнительную.

– То есть как кто? Валя… он зовет маму Нины знакомиться с нами, к нам в дом. И вероятно, это надо понимать… Насть, родителей так просто не знакомят друг с другом! Или мы похожи на одиноких стареющих людей предпенсионного возраста, которым требуется компания для прогулки в парке на сон грядущий?

– Грань, это надо понимать как знакомство с Нининой мамой. – Настя выглядела, как человек, ловко вышедший из затруднительного положения. – Тебе же не все равно, кто растил девушку, с которой твой сын теперь неразлучен? Так ведь?

– А папа тогда где? Мне не все равно.

– А папа будет потом. Что ты так разволновался, я никак не пойму? Он что, прямо сейчас – вот сейчас, сию минуту – женится? – Настя скрестила руки на груди. Жест внутренней самозащиты, сбережения энергии.

– Насть, ему всего лишь двадцать! И то неполных! Как они будут жить? Я никак в толк не возьму. Он не работает, она учится – оба учатся, – поправился Евграф Соломонович, – у Нины, насколько я понимаю, свободной жилплощади нет. – Он вспомнил, как Валя жил у Нины, пока ее родители бывали в отъезде по делам. – Где они будут жить? – Евграф Соломонович облизал пересохшие губы: он наконец напал на главное и теперь держался генеральной линии. – Насть, а вдруг случится так, что чувства угаснут? – Неистребимая ирония нашла-таки дырку и просочилась. – Он, скажем, выпьет лишнего, – я гипотетически говорю, – а она его за дверь и… – Евграф Соломонович поджал губы и поднял брови, – и опять же: за чью дверь?

Настя слушала его по инерции, с первого слова угадав, о чем будут все остальные.

– Ах, какой ты прагматик, оказывается!