Фарид Нагим - Танжер

– Да-а, – тянул он и хихикал.

– Что?

– Действительно. Она меня послала, куда и сказать нельзя.

– А я что говорил.

– Я не ожидал, конечно, да-а.

– Ты знаешь, – деловито говорил я. – Я еще подумал о том, что «голубое» уже устарело, это надо было лет пять тому назад написать, вот тогда был бы взрыв.

Как бы мне хотелось говорить все это про другую, про чужую пьесу.

– Но где мы были лет пять тому, – в его голосе был укор. – Нет-нет, – спохватился он. – Там даже не в «голубизне» дело. «При чем тут это»? – как сказала бы друг Цветаевой и Пастернака Елена Ефимовна Тагер.

– Вот именно.

– Чайник сюда, – по-женски шептал он. – Так, эту кастрюлю уберем… Масло, наверное, сюда определю… эту кость собакам вынесу, бегают в своих драных шубенках, – пришептывал он. – Включу тихо. Моцарта поставлю, сороковую симфонию, – обшептывал он все свои действия.

– Ты такой смешной, когда Моцарта слушаешь, – засмеялся я. – Ты меняешься, как будто всегда надо меняться, когда Моцарт звучит.

– Да?

– Угу. Я потише сделаю, – сказал я. – Так много звуков в нем, что они раздражают. Странно, что он тебе нравится, этот попрыгунчик, этот устаревший музыкант.

– Моцарт?!

Смотрит в потолок, глаза его блестят, дергается кадык.

– Конечно, устаревший, он меня, например, вообще не трогает, если только я не притворяюсь.

Мы молчали. Выкипал чайник. И как всегда неожиданно из крана пролилась вода и резко оборвалась.

Было уже тепло на улице и очень мягко в доме и безысходно. Тело зудело и чесалось, словно бы изнутри. Я побрился. Потом подбрил волосы на груди. Потом вспомнил, как он хотел укутать меня в простыню, вспомнил, как он жалел того мальчика, торгующего зимой виноградом. И тщательно выбрил все свое тело, я – маленький мальчик. Мне и самому было приятно, член стоял, когда я брился, будто я занимался сексом с бритвой. Посмотрел на свое тело в зеркале и ужаснулся. С удивлением я обнаружил, что это было почти женское тело. Я вдруг окончательно понял, какую невероятную силу имеет женское тело надо мной, как мучительна мне его недоступность и как желанна его сладость и красота, сравнимая с ужасом смерти. Я увидел, что мое тело так же красиво, соблазнительно, как у женщины, в нем такая же страшная тайна. Я просунул и стиснул член между ног, чтоб его не было видно – тот же женский треугольник. Я снова почувствовал эту женщину внутри себя, и почувствовал-увидел ее нежную женскую оболочку, проступившую, задышавшую над моими жесткими мышцами. Я выгибал, изворачивал свое тело, стараясь делать это особенно по-женски, мучая и освобождая себя. Мне нужно было еще раз удостовериться, что и во мне есть это страшное, женское, недоступное и всевластное, и утешиться. Я словно бы сделал прививку женской сывороткой, залучил в себя женское. Теперь мне было странно, что я не задохнулся с тех пор, как красота и тайна женского открылась мне, враждебно отделилась от меня, поразила и поработила меня, ударила так сильно, что я забыл, куда шел, и блуждаю, сжимая свой член, как огниво в темноте, как последнее спасение. Если бы чуть более кожи и жира вот здесь, то были бы груди, это было бы тогда то самое женское тело. Абсолютно. У меня. Значит, и у женщин есть часть от моего тела. Мы одинаковы и равносильны, как волны в море. Вот, точно так выгнулась бы женщина, а если вот так прислонить ладонь, то я будто бы прикрыла грудь, а если вот так сдвинуть палец, то выскользнет мой сосок. А если вот так раздвинуть ноги, то это будто бы он, там сзади, просовывает свой член, и я могу даже на него опереться. А если вот так прогнуть талию, чуть повернуться, расслабить эту мышцу на ляжке, то абсолютная женская нога и выпуклая ягодица, если бы я увидел в зеркале такое женское отражение, то я бы желал его, я мог бы онанировать, вспоминая ее.

И я еще раз удивился той незаметной боли, которую, оказывается, постоянно и так долго носил в себе. Станок «Жиллет» соскреб с моей кожи этот слишком мужской налет, открыл мне женское, мое личное и немного успокоил и утвердил меня на этой земле, я не чувствовал себя теперь одиноким, ущербным изгоем рядом с убийственным женским телом. И я снова и снова подходил к зеркалу, уравнивая свое мучение с обычным женским телом, таким же, как у Светы, или у Флюры, у их подруги Маруси, у всех. Чуть более выпукло, чуть более вогнуто, всего лишь физика, и нет тут никакой тайны.

Замер и не мог выйти из ванной, боясь встретить мужчину – самого себя.

Я дам Серафимычу то, о чем он, может быть, подсознательно мечтал всю жизнь и чего больше всего боялся в себе.

– Я тебя хочу удивить, – сказал он с таинственным намеком.

– Чем? – я едва не рассмеялся.

– Я. Написал. Радушевской. Письмо. Такое, какое только я могу! Ах, какое письмо – проза настоящая!

– A-а… а вот я тебя сейчас точно удивлю!

– Что, что-то случилось?

– Не совсем.

– Что-то плохое, скажи сразу, Анварик?

– Нет, наоборот, иди наверх.

– Не пугай меня, Фонарик.

Я разделся в ванной и на голое тело надел плащ. Сейчас поднимусь и распахну перед ним плащ. Он сидел в нашей комнате, она казалась маленькой. И вдруг я смутился и понял, что я не могу.

– Чего ты?

– Ничего, я хотел тебя поразить, – сказал я и еще больше смутился.

– Ну что такое? – уже раздраженно спросил он.

Я прошелся перед ним, зная уже, что не смогу, а потом распахнул плащ. Он вначале ничего не понял, а потом гаденько захихикал.

– Ты что… ты что сделал?! – восклицал он и хихикал.

– Я хотел быть как маленький мальчик.

– Ты что?! Я что тебе, старый пидарас какой-нибудь?

– Тебе не нравится?

– Что я, пидарас старый?

– А-а.

– Ты что, весь побрился? Ну ты… ты что обо мне думаешь, что я, старый пидарас…

Ему нравилось повторять это, нравилось чувствовать себя здоровым мужчиной, убеждать меня в этом. Ей противен был его грубый смех, его мужской взгляд, его мужское, насмешливое и пренебрежительное удивление перед патологичным, безвольным и похотливым женским телом, унижающимся перед ним. Я почувствовал её несуразность, нелепую недоделанность и разделенность и знал, что она всегда будет чувствовать свою недоделанность, несуразность и разделённость.

Он снова удивленно захихикал. И ей, безмерно обиженной, как будто бы нравилось все это терпеть, ей было сладко это унижение, это неожиданное неприятие, но где-то там под спудом она уже знала, что когда-нибудь отомстит, так сложится все, что ей придется отомстить.

В конце апреля, в среду, он уезжал в командировку в Крым по заданию своей редакции.

– В Ялте сейчас расцветает иудино дерево, – сказал он у вагона. – Апрель – самое лучшее время в Крыму.

– Да-а, хорошо тебе.

– Съезжу, тем более что фирма все оплачивает. Мать повидаю.