Фарид Нагим - Танжер

– Я договорился встретиться с Марусей через час.

– Ну и что? А-а… что?! Ты шутишь, какая Маруся, при чем тут это? – как говорила Елена Ефимовна.

– Я уже пообещал ей встретиться через час.

Он ехидно, тонко засмеялся, снова обнажая щербатый рот.

– Ты… ты ей… ты уже что-то обещаешь этой скособоченной потаскушке, – он вскинул руки и сел на корточки в потоке людей напротив редакции «Московских новостей». – Ты её везде ставишь, будто это сакраментальная мелодия жизни.

Он корячился внизу, как каракатица. Я ненавидел это его красное, насупившееся лицо.

– Ну вставай! Остынь. Я всё объясню тебе, – спокойно продолжал я. – Втроем будем снимать квартиру…

Он вскочил, поправил сумку и рысью побежал назад.

– Ну куда ты?!

– Поцелуйте меня в жопу! – крикнул он.

Я махнул рукой… и очутился на Пушкинской площади, она шла мне навстречу, щурясь и действительно клоня голову набок, как он и говорил. Так странно было, что во всем огромном городе она идет только ко мне, что я знаю этого человека.

– Ну что они тебе сказали?

– Да-а, плохо, – сказал я угрюмо. – Очень плохо всё!

– A-а, – протянула она.

– Ну что, как всегда сказали, что пьеса бездарная, что время потрачено впустую. Звали, оказывается, чтобы только критику высказать.

– Что ж, не расстраивайся, ты еще что-нибудь напишешь, – говорила она и смотрела на меня с недоверием.

– Все так говорят, а все равно очень плохо, время потрачено и вот я без денег, без всего. Зачем ты связалась с неудачником?

– Не надо так, Анвар, все еще будет хорошо… Давай я пива куплю? Ты какое будешь?

– «Афанасий».

– У тебя еще все впереди.

– Хватит, не продолжай, мне еще хуже от этих пошлых слов.

– Откроешь пиво, Анвар.

– Сама открывай.

Горестно сгорбившись, она возвращалась к киоску, где продавец открыл ей пиво.

– Я понимаю тебя, Анвар.

Она ничем не выдала себя, только испуг в глазах.

– Нет, Маруся, ты меня не понимаешь! – радостно вскрикнул я. – Потому что все наоборот, она сказала, что пьеса интересная, что ее будут ставить, что я могу поехать в Америку, – я легонько потряс ее за плечи. – Вообще одно то, что она назвала ее ПЬЕСОЙ.

Она сидела на скамье, поджав под себя ноги, клонила голову по своему обыкновению и смотрела на меня с испугом и недоверием в глазах.

Сидя на этой скамье, захлебываясь от восторга, ватным от счастья голосом я пересказал ей сцену про наркоманов. Мимо ходили какие-то левые действующие лица и происходили ремарки.

– Как я рада за тебя!

– Марусь, а пошли на Патриаршие пруды.

– Пошли, я тоже хочу куда-то пойти.

И мне особенно хотелось отметить, что мы с Марусей целуемся здесь на скамейке, как те, кому я когда-то завидовал, хотелось посмотреть на это особенным взглядом, восхититься, прочувствовать и запомнить, но не получалось.

Мы спускались вниз по Бронной.

– А вот здесь было классное кафе «У нас на Бронной», где я выпил с первой стипендии. Смешно, а вот в этом доме живет Глаша Грошина, с которой училась моя бывшая жена.

Прошли мимо заброшенного кафе с аистом в кустах, мимо памятника замерзшему Блоку. Свернули, шли, болтая, и заблудились. Ходили между старинных зданий и не могли найти Патриаршие пруды в каких-то трех шагах от нас. Потом уже в недоумении я спросил дорогу у милиционера возле посольства. Он махнул рукой в ту сторону. Уже темнело, пышная, мавританская зелень из-за высокой ограды старинного особняка. Редкие люди. Мы никогда не найдем с ней Патриаршие пруды, они будут обводить нас и никогда не пустят к себе, потому что там сейчас были мы с Серафимычем, мы пили красное шампанское «Новый Свет», кричали, перебивая друг друга и хохотали, в сладостном предощущении будущей новой жизни. А мы с Марусей взяли еще пива и сидели на скамейке, напротив памятника Блоку, через дорогу.

– А поехали ко мне, – сказала она. – Анварик.

Приятно было ехать ночной улицей в открытом метро, в неизвестные еще для меня края Москвы.

Кен бросился с диким лаем и так плясал и прыгал, что завалился на спину.

– Я сейчас, – сказала она и прикрыла за собой стеклянные двустворчатые двери.

На кресле лежал ее маленький портфельчик. Она вышла, склонив голову набок.

– Погуляешь с Кеном, ладно… вот еще вина возьми, – она дала мне денег из большого женского кошелька.

В каком-то отупении я бродил с ним у светящихся окон. Кен с беззаветной храбростью бросался на каждого, кто приближался ко мне ближе, чем на три шага. Он все тащил меня куда-то. А потом я заблудился, а номера дома не знал.

– Маруся, Маруся! – кричал я.

Где-то хлопнула форточка, я пошел туда.

– Маруся! Маруся!

Может, Кен меня приведет? Она стояла с телефонной трубкой в раме ярко освещенного окна и смеялась. И этот ее смех, и поводок в моей руке, и открытое окно на долю секунды вызвали вечное ощущение дома.

Она покормила Кена и закрыла его за стеклянной дверью. Потом мы пили это сладкое, похожее на варенье вино, я продешевил.

– Знаешь, я купила специальный эротический крем.

– Ого!

– Давай его попробуем.

Она сидела на высоком, как в баре стульчике, а я входил в нее, такую легкую и будто бы сосредоточившуюся только в одном месте. Горели окна соседних домов, пищала машина. Она была спокойнее здесь, расслабленнее и стонала, будто раньше запрещала себе это.

Особого удовольствия от крема не было, только жжение, которое хотелось утолить, истереть об нее.

– Можешь помочиться?

– Анвар! Зачем?

– Просто.

– Нет… не получается… никак… он прижимает, что ли…

– Тогда я в тебя.

– Только немножко.

– Нет… у меня тоже никак… слишком напряженно.

Громко заскулил Кен, и я увидел, как он кого-то тянет в приоткрытые двери. Потом, сквозь стекло двери, я увидел, что он привязан к инвалидной коляске, а в ней женщина с закрытыми глазами.

Мы закрылись в маленькой комнатке. Мои ноги упирались в дверь.

Она была художницей этого дела. Если бы она зажала в ней кисть и двигалась так же, как сейчас на мне, она нарисовала бы на холсте причудливые японские завитушки, воронки, мазки, волны и брызги, рыбок, чаек в небе, и даже их крики она могла бы выписать, даже дуновение ветра. И я кончил, хотя и сдерживал себя изо всех сил, даже оттягивал яйца рукой. У мертвого меня она смогла испить бы спермы. И лежала, тяжело дыша, крепко прижавшись. Что-то поправила, поерзала, затаила дыхание.

– Все равно я тебя брошу, – сказал я в тишине.

31 мая, Ярославский, Москва – Кинешма, не забыть

И было между нами светлое спокойствие умиротворения, редкое тогда уже. Он сидел за столом, дышал в кулачок по своей привычке и смотрел в окно. Я прошел к столу, желая, наверное, взять что-то.

– А что такое Танжер?

– Что? – встрепенулся он. – А что?