Фарид Нагим - Танжер

– Смешно.

– Поезжай в Ялту, подумай, отдохни, Саня Михайловна тебя ждет.

– Поеду.

– О, браво, браво!

На его редакционном диктофоне я поставил «Вьен», а потом «В машине смерти».

– Когда будешь умирать, эту песню поставишь, – сказал он. – А потом скажешь потомкам: несите! И засмеешься.

– Хорошо.

Мы просидели с ним до самого вечера, а когда встали, то оказалось, что он, так же, как Вовка, выбросил именно свой каблук. До темноты искали в траве, и нашли, но приделать назад его уже было невозможно. Он шел рядом со мною по улице Павленко, хромал, и всё ныл и ныл. Вдали светящиеся соты домов. Звук самолетов в небе, то теплые, то холодные полосы воздуха. Гудящий фонарь возле дачи Пастернака, бабочка под ним и ее большая тень на асфальте. Я остановился:

– Найди себе кого-нибудь.

– А! А! – склонился он, тихо вскрикивая и тужась стошнить, чтоб я видел, как я его оскорбил.

Вышел. Какая-то женщина сказала про девушку в коричневом костюмчике. Я сразу понял, что это она. Она шла по дороге с другой стороны, бледная, похудевшая и особенно красивая. Она искала меня на другой даче. Все те дни со мной она была в таком состоянии, что даже не смогла уверенно запомнить наш дом. Она не потянулась ко мне.

– Привет, Марусь.

Приобнял, стукнулся лбом в плечо. Отстраняется со страхом в глазах. Пошли по дорожке.

– Что случилось, Анвар?!

– Я тебе изменил.

– С мужчиной? – спросила она, и в голосе была надежда и заранее готовое прощение.

– Хуже, – усмехнулся я. – С женщиной.

– Я же звонила везде, в СТД сказали, что ДАВНО приехали.

Потом сидели на лавке. Хотелось смеяться. Она несколько раз сдерживала слезы. В голове была пустота и мысли, какой я мудак.

– Я не понимаю, ну что могло произойти за такое время, что могло случиться?

– Я встретил другую, так будет лучше.

– Кому лучше? – она смешно сморщила лицо.

– Извини, Марусь, я не могу сдержать смех.

– Ну неужели, неужели она. Нет, я не то хотела сказать, но ведь у нас все было хорошо, я же…

– Извини, я смеюсь, такое бывает, что в такой момент вдруг рассмеешься.

В окне Дома творчества работало радио. «Зачем же я тебе позвонил в тот майский вечер: а пойдем танцевать, Марусинька»?!

– Вон, этот твой, Алексей Серафимович идет, – как-то отстранено, другим голосом сказала она, и глаза ее мгновенно подсохли. Она отвернулась.

Я искал глазами, но никого не увидел. «Что ему тут нужно?!»

– Анвар, ты, наверное, устал, этот смех, я же знаю, я же психолог…

Лицо ее снова стало еврейским и умоляющим, задрожали губы, и вспухли капли по низу век.

– Анвар, Кен по тебе соскучился, что я ему скажу?

– Кен. Извини, Марусь, что за смех? Для тебя самой так будет лучше, Маруся, я себя знаю.

Пустота в голове. Вставало лицо Няни.

– Твоя куртка осталась.

– Пусть, она сэконд-хэндовская.

Она смотрела на меня, склонив голову набок, как только она одна делала. Странно, что когда ты уже расстался с девушкой, отстранился от нее, только тогда она становится близкой тебе, ты вдруг замечаешь её как очень родного человека, с таким узнаваемым поведением, манерами, интонацией, что у тебя вздрагивает душа.

Она уходила быстро и, конечно, плакала и один только раз обернулась, это ее бледное, с большими карими глазами лицо над подстриженной плоскостью кустарника. Она замерла. Она не верила – у ней было мучение в глазах, какое-то выражение виноватое, как у больных тифом на старинных фиолетово-коричневых фотографиях – так посмотрела, что я закрыл от этого ужаса лицо ладонями.

Няня. Мы столкнулись в дверях. Она прошла, отстраняя от меня лицо. Я снова дурашливо перегородил ей дорогу.

– Подташнивает меня.

– Что?

– …………………, – говорила и показывала глазами.

– Может быть, просто задержка? Такое часто бывает, бывает, что…

Она так посмотрела на меня, что я осекся.

– Может, оставишь его? – спросил я, со страхом ожидая ее слов.

– Нет, я уже решила. Это ты тогда, когда ты…

Мимо нас ходил Санька и говорил себе под нос: «Осторожно, я – человек-убийца! Осторожно, я – человек-убийца!»

– Пока маленький срок еще, неделя-две.

– А сколько это стоит-то?

– Шестьсот… сто долларов, короче.

Я звонил Нелли, но у них сменился телефон. Неудобно было просить денег у Германа, но я позвонил ему. Трубку взяла Соня, Германа не было, и я, вздыхая, поговорил с ней ни о чем.

– Что ты делаешь, Анвар? – резко вступила Няня на кухню.

– Что?

– Ты унижаешь меня! У меня самой, что ли, денег нет?

Странно, что Татуня невероятным чутьем все поняла.

– А куда мы идем, куда? – радовался Санька.

– Возьми скейтборд.

– Ула, ула!

Она взяла простынь и полотенце.

«НАСТЮШЕНЬКА ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

ЛЮБИМАЯ СПАСИБО ЗА СЫНА! Я ВАС ЛЮБЛЮ!

ТАНЕЧКА СПАСИБО ЗА МАСЕЧКУ! ЦЕЛУЮ!

СПАСИБО ЗА ДОЧУРКУ!»

Мы шли по этим крупным буквам под окнами, она их не видела. На ветвях дряблые разноцветные шарики. Высохшие цветы. В коридоре сидели и ходили беременные женщины, казалось, что они несут тяжелый арбуз под халатом. Слесарь ругался с медсестрой. Шел ремонт, пахло известкой и деревом. На втором этаже пусто. Большой вялой рукой она стукнулась в стеклянную дверь. Я чувствовал себя пошлым, худым и кривоногим. Открыла розоволицая пожилая медсестра в чистом белом халате. Няня хотела казаться деловой, но была обмякшей, устало отстранившейся от своего крупного стройного тела. Пока дверь закрывалась, я увидел, как у нее забрали простынь и как она прилегла на кожаную кушетку.

«Продадим б/у коляску-трансформер Пьер Карден. Недорого». «Продам молокоотсос». «Бандаж». «Продам коляску. Польша. Сумка».

Во дворе был удобный склон, и мы с Санькой пытались кататься на скейтборде. Оказывается, это очень трудно. И асфальт такой, что колеса тарахтели. Санька спрашивал про маму с таким видом, будто он все знает, но специально для меня делает вид, что маленький и ничего не понимает. Я думал о том ребенке, каким бы он мог быть. И мне казалось, что он лежит в ней, как мой член, и я возбуждался.

Кто-то звонил по мобильнику, поздравлял с рождением сына и просил выглянуть в окно. Как в рекламе. Не думая о том, они подражали рекламе.

Потом я держал Саньку и катил его на скейтборде.

– Такой большой мальчик, а с папой катаешься, – заметила скучающая тетка.

Санька замер.

– Он не мой папа! – сказал он.

– Ты встань одной ножкой, а другой отталкивайся, а папа тебя…

– Он не мой папа!

Тетка растерянно посмотрел на меня.

– Я не его папа, – сказал я. – Я друг его мамы.

– А-а, друг его мамы, – значительно кивает головой.

Прошли два, очень молоденькие, паренька: один – с цветами, а другой – с большой куклой. Как в Советском Союзе. Они волновались и шутили друг над другом. Прикалывались.