Алексей Лукшин - Семён Светлов

Андрей открестился от откровений жены друга, готовой рассказать тайну.

– Нет. Не хочу. Даже мотив неинтересен. Пусть случайно, пусть он и страшный тиран. Может, потому он мне и интересен. Я не видел его ни разу таким, которым все описывают его.

– Да, это правда! При тебе он другой.

Она желала что-то сказать, но благоразумие Андрея остановило её. Он сильно зажмурил веки, чтобы она видела, что он солидарен с ней и как бы говорит: «Терпи».

– Пойдём, накурились уж.

– Всяко, – согласилась Маша.

Немного выговорившись, она словно сняла накипь с долго варившегося бульона. Ей полегчало. А лицо Андрея засветилось странной наивностью к этим стенам, длинным коридорам-лабиринтам, новому миру, ещё неизведанному им.

В палате Андрей вёл себя так, как обычно ведут себя старожилы или аборигены в местах, где прошла их жизнь.

Маша присела на кромку стула, готовая при надобности оказаться снова рядом. После разговора в курилке она слегка оживилась и приосанилась как-то по-женски. До прихода Андрея она только прислуживала больному и была рада, если хоть кто-то отвлекал её каким-нибудь вопросом от монотонности, от плоского мышления, парившего низенько, недалеко, совсем-совсем рядом с ней. Уйти в своих мыслях дальше этой палаты она тоже не могла.

Один из соседей, лежащий в дальнем углу, с синюшным лицом с расширенными кровеносными сосудами, кончик носа которого свисал, как породистая, увесистая мочка уха того неизвестного сапожника-еврея с картины также неизвестного художника, как бы удивляясь заранее спрашивал: «Сколь сейчас времени»? И так несколько раз за день. Не спится ему, видите ли, всё проваливается куда-то. А потом, спросив время, добавлял: «Хм. Целый день прошёл. Незаметно так».

Двое других соседей одинаково радовались операциям. Один – что ему успели оторванную ногу пришить, и она у него останется, хоть он и будет слегка прихрамывать. Другой – «что ему очень удачно отхряпали» (именно так называл он это действие, подчёркнуто), «отхряпали, что даже не заметно, что её нет».

– Я помню, как на взрывах подорвавшимся молодым пацанам полковой лепила отсекал руки и ноги без сожаленья как можно выше. Многие шутили: «На холодец».

Повторял он эту историю два раз в день, чтобы не забывали, что он служил в Афганистане.

Третий пациент, паренёк лет шестнадцати, всё время сидел на кровати по-турецки, одним коленом вверх, положив на него подбородок и сунув одну руку под одеяло. Он чаще всего молчал.

Андрей по-дружески и осторожно спросил его:

– Дружище, ты чем хвор?

Тот застенчиво поднял одеяло и показал кисть руки, прибинтованную к ступне.

– Палец ноги приживляют. Вместо оторванного на руке.

Андрей захлопал глазами. Слов не было. После паузы он похвалил:

– Диковинно! Потрясающий мастер с вами здесь упражняется. Как фамилия врача?

Все молчали.

Андрей оглядел каждого. Он глазами попросил Семёна промолчать, когда увидел, что тот хочет что-то сказать.

– Да, друзья. Это серьёзно! Ладно. Бог с вами!

Он вмиг забыл о них и повернулся к другу. Припомнив прежний опыт вылёживания в больнице, сопоставил, что интересно больному, какие события у них считаются заглавными. В эту минуту вспомнил, как было у него. Многие после операции, в реанимационной палате, отходя от наркоза, ведут себя неадекватно. Он, по рассказу медсестёр, открыл глаза и, словно боясь опоздать («скорей, скорей!»), начал звать хирурга: «Татьяна Матвевна! Татьяна Матвевна!» Её позвали. Она спешила к нему. «Что, Андрей? Что, говори!» «Ручку мне и листок. Скорей. Скорей». В тот же миг у в него руке оказалась ручка. Он еле сжал её. Татьяна Матвеевна удерживала на ладони листок. Он с трудом что-то писал, всё медленней и медленней. И наконец силы оставили его. Тогда ему думалось: важное, откровенное, гениальное, в конце концов. Потом он забыл об этом, а когда выписывался, она сделала ему сюрприз: дала на память этот листок. Он взглянул. Ничего не понимая, взял. Прочёл. Каракули, не детский почерк, а такие удлинённые и пьяно-изогнутые буквы, когда человек знает, как писать, или видел, но не делал этого давно, или же только пробует. Такого свойства почерк часто бывает у малограмотных людей или у бабушек с тремя классами образования. Они, бывает, плачут, когда не могут вспомнить, как пишется та или иная буква. На оборванной половинке листа было написано: «Любовь».

«Ничего особенного» – скажут иные люди. Автор согласен с ними, так как знает, что обычно люди, очнувшись от наркоза, кричат матерные слова, ругают весь свет, оскорбляют и поносят людей. Их поведение сильно схоже с манерой Шарикова в «Собачьем сердце», накидывающегося на своего благодетеля-доктора.

– Рассказывай. Курить не бросил?

– Нет. Из реанимации, когда очнулся, вывозили в коридор, два раза курнул. Обомлел. Состояние, как будто целую жизнь не курил.

– Было-было, – согласился с ним Андрей. – Я после операции целых пять дней не курил. Очень хотел бросить. Не срослось. Как сам? – он сделал вдох, поводил плечами. – Живёшь?

Семён прикрыл глаза, согласившись, и улыбнулся тонкими губами.

– Гуд. Пару недель, и всё в норме. Подгони Эдичку, на моей машине педаль газа переделать под левую ногу надо. Я нашёл, кто делает. Чтобы к приезду готово было.

– Хорошо. Если знают, как делать, за один день сляпают. Дядь Семён, сегодня футбол, наши со сборной Нидерландов шалить будут. Я столик в спортбаре за две цены выкупил. Пива напьюсь. Это ли не причина? Наорусь вдоволь. Соседу какому-нибудь волосы вырву от досады или радости, без разницы, – он засмеялся. – Готовлюсь, потираю кулаки. Ладно, до завтра. Подремать до матча хочу.

Они попрощались. Маша, наблюдавшая за разговором, сделала из него интересные выводы. Андрей, разговаривая с ней в курилке, рассуждал полновесно о жизни; здесь же – ни намёком, ни словом или полусловом не выказывал этого. Был прост и смешлив, раскован и сдержан одновременно, сохранял чувство собственного достоинства. В курилке и в палате она видела два разных человека. По немногословным рассказам мужа, в нём, как минимум, уживалось ещё два человека.

В офисе стояла тишина. Из окна уже заметили приближение машины Семёна Светлова. Все молча ожидали свершившегося чуда. Послышались шаги. Прихрамывая, в дверях кабинета показался ожидаемый виновник торжества с клюшкой. Переступив порог, он встал, с лёгкостью вложил в подмышку стильную клюшку и поднял руку вверх. Сделал движение сперва одной ногой, разворачивая стопу вправо-влево, потом вверх-вниз, согнул в колене. Затем те же самые движения повторил ногой, которую оперировали. Показав, что нет никакой разницы, снискал хлопки в ладоши и похвалы. Он победоносно прошёл к своему столу и креслу.