Максим Гуреев - Покоритель орнамента (сборник)

Немец успел зацепиться за чугунный турникет и буквально втянул себя в полутемное кафельное парадное. В ту же минуту автоматная очередь, ударившая из высокого укрытого тентом кузова, на куски разнесла деревянную, обитую дерматином дверь, наполнив каменную гортань запахом прелой щепы и летающими на сквозняке клоками свалявшейся ваты и пухового армейского ватина, из разодранного заточения выбравшихся.

Конвойные балуются…

Музей.

Мама возвращалась из зала передвижников и находила своего сына в слезах, сидящим на полу. Посещение музея заканчивалось столь неудачно, притом что отец – человек военный и строгий – не любил соплей в подобных случаях, он произносил одну и ту же фразу: «Ты же мужчина, будущий солдат» и после этого замолкал надолго.

На другой день отец, отверзнув наконец свои уста, добавлял, но уже без прежнего учительства, скорее утомленно, по инерции: «Больше, друг мой, ты в музей не пойдешь, если не умеешь себя вести как подобает…»

Мама молчала и гладила сына по голове. Однако, как известно, через некоторое время объявили войну и музей вообще закрыли, так что слова отца (его запрет-прещение) стали в известной степени пророческими.

В путешествие к Параклиту отправились весной, где-то в начале апреля. Зимой с Феофанией случилось еще несколько припадков болезни, и соседи по этажу, выходцы из боровских старообрядцев, переехавшие сюда год назад, спасаясь от разора и грабежей, посоветовали отвезти девочку на источники в пещеры Параклита.

На почте Вера, разумеется, не сказала, куда собирается, просто взяла отпуск за свой счет, притом что довольно долго упрашивала отпустить ее, а отпускать не хотели, мол, почты много идет, работать некому, но, в конце концов, с превеликим нежеланием подписали прошение. «Только на неделю, и чтобы в следующий понедельник – как штык!» – сказал чиновник, провожавший Веру до дверей конторы отделения связи – сургучного царства, где звонят телефоны, а за стеной стучат телеграфные машины.

Раньше было так: когда Вера уезжала на работу, с Феофанией оставался Немец. Сначала он боялся ее. Девочка по большей части молчала или разговаривала сама с собой вполголоса, на вопросы отвечала неохотно, постоянно нарушая тишину добровольного заточения однообразными сухими покашливаниями, к тому моменту она значительно похудела и плохо выглядела. Немцу казалось, что он видит перед собой закутанную в набивное одеяло женщину, волосы которой растрепаны, а пересохшие губы шепчут какие-то неведомые имена – имена осени и дождя, имена ветра и пара, имена ночи и дня, имена натужного дыхания легких.

Так и день проходил незаметно. С утра к Немцу приходили ученики. «Здравствуйте, Павел Карлович», – говорили они. Раньше Немец преподавал в островной школе, но школу закрыли по причине ремонта и затопления цокольного этажа грунтовыми водами, учеников перевели в здание бывшего ремесленного училища неподалеку от причала, и он был вынужден давать уроки немецкого языка на дому.

Учеников было двое: высокий худой мальчик по фамилии Лукин и плотный, бритый под полубокс гимназист Арефьев. Занятия тянулись до обеда. Павел Карлович рассаживал мальчиков за круглым столом, укрытым плотной шерстяной скатертью, видимо, перешитой из гигантского платка с кистями. Здесь же стояла маленькая походная чернильница и примкнутые к мельхиоровому лафету перья.

Надлежало спрягать глаголы «отвлекать» и «происходить». Лукин, тщательно разгладив тетрадочные листы, с сопением приступал к делу, Арефьев же, напротив, тупо чесал колючий рогатый затылок и, поочередно приподнимая ягодицы от табуретки, на которой сидел, нарочито тужился, чтобы пукнуть, что, кстати сказать, ему и удавалось без особого труда. Тогда Немец скорбно произносил, усматривая в этом некий ритуал: «Александр, выйдите в туалет, пожалуйста». Этого-то Арефьеву и было нужно, он вставал и, изображая тоску от предстоящих колик в темнице, выходил в коридор. Однако Павел Карлович слышал, как мальчик крался мимо шкафов и прочих архаических сооружений, специально не включая свет, затем приоткрывал дверь в соседнюю комнату, чтобы подсмотреть за Феофанией, набирал полный рот воды из-под крана, смешно таращил глаза, страшась захлебнуться, и наконец извергал потоки на пол и свою гимназическую форму. Девочка улыбалась и пряталась под одеяло.

Задание так и оставалось невыполненным.

Потом Павел Карлович провожал учеников до двери и говорил, что непременно сообщит родителям об их успеваемости. Арефьев садился на пол, обувался, мычал, скрывал следы разочарования, потом выходил на лестничную площадку и там раскланивался. Но Лукин еще долго топтался около вешалки, на улице было промозгло, и он изучал висевшую на деревянных лакированных плечиках офицерскую шинель с высоко подвернутыми валяными рукавами и войлочным, прошитым вручную воротником: «Тепло, должно быть!»

Приходилось ждать.

Приходилось восхищаться.

Мальчики пробирались в шахту черного хода и, устроившись у ребристых горячих колонн парового отопления, закуривали.

После обеда Немец выводил Феофанию во двор. Ему тоже прогулки были необходимы.

Сначала Феофания плакала и отказывалась гулять с неизвестным стариком, так ей казалось – «стариком», но со временем неожиданно покорно позволила себя кутать в платки и облачать в длинный тулупчик, сооруженный из старой, вывернутой наизнанку цигейковой кошницы для муки.

Сквозь стеклянный потолок светило прозрачное мраморное небо марта.

Павел Карлович и девочка выходили на улицу и медленно шли в сторону Шкиперских проток к Смоленскому кладбищу по уложенным каменщиками гранитным плитам мостовой. В полдень становилось достаточно тепло, и с крома к подолу устремлялись потоки талой воды, потому как грязный снег трещал и проваливался в блестящие на солнце решетки городского подземелья. Каналы, потоки, плесы, ручьи и местночтимые источники, именуемые «тучей», низины и высохшие со времен прошлогоднего паводка поймы, брошенные лавы и курящиеся горьким паром свалки старых чугунных колонок, что стояли когда-то на месте водоразборных скважин. Видно.

И уже вечером, перед тем как укладывать девочку спать, Вера спрашивала: «Где же вы сегодня гуляли?» – «У Ксении», – отвечала Феофания.

На станцию Параклит приехали затемно. Когда все вышли из вагонов, свет выключили, и мотовоз поволок состав в депо.

Дорога шла через лес.

Спустившись с платформы, женщины оказались под мостом, в продуваемом насквозь бетонном килике с обколотыми и закопченными горевшими здесь покрышками краями. Высокая железнодорожная насыпь прятала свет фонарей, гудела сложенными неподалеку кабинами путевых кранов и рельсоукладчиков, кадила цементными воронками, в которых, как правило, варили луковую шелуху для раскраски пасхальных яиц.