Максим Гуреев - Покоритель орнамента (сборник)

Подбежавшие охранники тут же повалили Молодцова на землю, но Горький оттолкнул их, наклонился к Серафиму и допел молитву до конца:

Закашлялся, из глаз его полились слезы, присел на угодливо поднесенный стул, сгорбился, извлек из кармана пиджака носовой платок и принялся вытирать им лицо.

Не разглядеть лиц охранников под лакированным целлулоидом козырьков.

Не разглядеть и лиц заключенных, потому что им приказали отвернуться и не смотреть, как «буревестник» плачет.

В наступившей тишине разносятся только рокочущие перекаты горловых спазмов и невнятное, отчасти бредовое старческое бормотание.

А ведь всего-то и хотел рассказать Молодцов Алексею Максимовичу, как отморозил себе обе ноги, проведя весь день на погрузке леса в Унской топи, как их отнял лагерный врач по фамилии Смышляев, как потом чуть не умер от заражения крови, но выкарабкался, выжил и после расформирования Пертоминских лагерей был переведен на Соловки. Потом еще хотел рассказать, что сейчас на специально сооруженной из детского трехколесного велосипеда коляске развозит по поселку почту. Но ничего этого не рассказал, не успел, потому как в уста его вошла молитва, что бывает довольно часто с блаженными, юродивыми Христа ради, и это уже не он запел «Богородице Дево, радуйся». Нет, не он! Совсем не он!

– А кто же тогда? – Горький нахмурился и задвигал усами, как у Фридриха Ницше.

– Не ведаю, ей-богу, не ведаю!

– Врешь, поповская твоя морда! Врешь! Но ты у меня заговоришь, сволочь! – Следователь встал из-за стола, неспешно подошел к безногому, придурковато улыбнулся, сгреб со стола чернильницу и со всей силы ударил ею ему в лицо.

Весь перемазался чернилами Алексей Максимович, когда записал в блокноте: «Особенно хорошо видишь весь остров с горы Секирной – огромный пласт густой зелени, и в нее вставлены синеватые зеркала маленьких озер; таких зеркал несколько сот, в их спокойно застывшей прозрачной воде отражены деревья вершинами вниз, а вокруг распростерлось и дышит серое море».

Убрал блокнот в карман пиджака, где в глубокой, пропахшей табаком норе уже лежал насквозь вымокший носовой платок.

Сразу после отъезда Горького Серафима Молодцова перевели в штрафизолятор на Секирной горе, откуда он уже не вернулся. Ходили слухи, что там надзиратели затащили его на верхний марш стометровой лестницы и столкнули вниз. Просто им хотелось похохотать, понаблюдать за тем, как он будет падать, выписывая при этом немыслимые кульбиты, столь напоминающие изуверский орнамент с известного лубочного изображения расправы воеводы Ивана Мещеринова над участниками Соловецкого восстания 1668–1676 годов.

Старцев подвешивают на крюке за ребра.

Старцев погружают в чан с кипящей смолой.

Старцам отрывают бороды.

Старцев топят в морской пучине.

Старцев подвешивают за ноги головой вниз.

Старцев отдают на съедение диким зверям.

Старцев секут палашами.

Старцев заряжают в пушку и стреляют ими в сторону города Кемь.

Старцев сталкивают на санях-волокушах с высокой горы, именуемой Гаваффой до самого неба, Голгофой ли, что, кажется, отделяет их небытие от мучительного бытия, потому как все здесь вершится по воле лесного царя Берендея.

Царя Ирода!

Оставшихся старцев всадники Апокалипсиса грузят в автобусы с зарешеченными окнами и через кирпзавод, лесобиржу, озеро Крестовое вывозят на северную оконечность острова, на мыс Зимний, где и приводят приговор в исполнение.

Горький долго смотрел на исчезающий в вечерней дымке остров, и, уже когда миновали Кузова, он снова расплакался: «Упокой, Господи, души убиенных раб Твоих со святыми Твоими!»

По другой версии Серафим Молодцов пропал без вести в медвежьегорских лагерях в 37-м году.

Путешествие второе.

Миновали Сикеотово. Рейсовые автобусы традиционно переполнены, забиты тюками шумных пассажиров – цыган. На заднем сиденье блатные с филиала играют в карты, хохочут, курят в открытое, забрызганное грязью окно, культурно угощаются портвейном. Старухи из расположенных по трассе деревень плаксиво просят закрыть окно – холодно, дует.

В Перемышле, на полпути к Козельску, остановка. Цыгане выгружаются минут двадцать. Их тут, в Калужской области, достаточно: в Медыни, в Кондрово, в Малоярославце.

Например, в Малом возле железнодорожного вокзала находится знаменитый цыганский «шанхай» – огромный, черный от сырости барак с гудящим на ветру выгоревшим чердаком. Рядом, под перекошенными шиферными навесами, небольшой рынок.

Автобусная станция.

Кафе-стекляшка «Север».

Горчичного цвета гостиница скрыта косматыми, древними, кажется, умершими еще в прошлом веке деревьями. Где-то здесь останавливался Гоголь – но это уже на почтовой станции, что ближе к Никольскому монастырю.

Тогда Николай Васильевич страдал сильнейшим насморком, собирал полевые цветы и украшал ими тарантас. Никогда не расставался с разбухшим наподобие древесной чаги портфелем с рукописями.

Малоярославецкий голова Василий Львович Приоров заботливо умилялся:

– Может быть, Николай Васильевич, я понесу ваш портфель?

Гоголь вздрагивал:

– Что вы! Помилуйте-с! Это же мои рукописи!

Когда наконец автобус выехал из Перемышля, выяснилось, что один тюк цыгане все-таки забыли под задним сиденьем. Водитель в сердцах предложил «выкинуть эту заразу», но, закурив, передумал.

Улыбнулся: «Слава Богу, что ничего не украли». Глянул на приклеенные изолентой рядом со спортивными вымпелами бумажные образки над лобовым стеклом.

Включил радио.

В автобусе остались дремавшие всю дорогу военные, «челноки», на перекладных добиравшиеся до Сухиничей, блатные да поселковые мужики, вышедшие в Каменке, на отвороте к Шамординскому монастырю.

Проехали Нижние Прыски.

Вскоре показалась и пустынь.

От моста через Жиздру сюда еще два километра пешком через лес.

Здесь совсем тихо. Огни Козельска, оставшегося на противоположном берегу, изредка протыкают неподвижную темноту-мглу.

К Оптиной пустыни идут женщины, одна из которых ведет за руку мальчика лет восьми. Вдруг он вырывается и убегает в лес.

– Почувствовал, почувствовал, что подходим. Уже совсем рядом! – говорят паломницы.

После вечерней службы отец Мелхиседек определил на ночлег в угловой башне стены. Уже под утро старик, спавший на полу возле прислоненных к стене святых врат иконостаса, шумно проснулся и закричал, что «горит». Промучился всю ночь и теперь вот «горит изнутри». С трудом дотерпел до утра и, получив благословение, отправился к источнику, что располагался недалеко от пустыни, в пойме Жиздры. Здесь, в глубине огромного, рубленного в лапу дубового сруба, неподвижно стояло глинистое небо середины ноября. Вода казалась густо-красной, даже бурой.