Виорэль Ломов - Неодинокий Попсуев

Собственный словарь Валентин пополнял не только из радио– и телерекламы, но и в специальных книгах, подаренных ему в начале поприща Попсуевым, и на семинарах, куда его приглашали в качестве популярного рекламщика. Смирнов свободно оперировал многими непростыми для разумения граждан терминами эзотерики, как, скажем, эгрегор («душа вещи») и кундалини («энергия, сосредоточенная в основании позвоночника»). «Кундалини» стало вторым после «эрекции» любимым его словечком.

– Барышни! – часто могли услышать на остановке электрички три бабки, вечно сидевшие на поваленном тополе. – Хотите поднять кундалини?

– Это ты, милок, лучше вон к ним обратись, – кивали те на мужиков, также вечно отдыхавших в придорожных кустах. – А мы свою не знаем, где опустить. Ты б нам лучше сказал, от комаров какое средство дешевле.

– Ванилин, барышни, ванилин! Да и где они, комары, нету их. Август пошел. Осталось-то два месяца – и зима!

Валентин подходил к мужикам.

– Здоров, мужики! Кундалини не желаете поднять?

– Два пузыря, чего хоть поднимем. Хошь кундалини, хошь мандалини. Где?

– Да не мне, себе.

– А у нас и так настрой – выше некуда. Правда, Вась? А ты чего хотел-то? Выпить? Милости просим. Есть что для воссоединения? У нас общество на паях.

– Я к тебе чего прошел, – сказал Попсуев. – Дрель нужна.

– В сарайке возьми. Японская, с Владика привез. Эх, сколько друзей там оставил! Всех цветов, даже черного. С каждой мастью пил ее шнапс, и чтоб ее национальное самосознание не попрать, ее салом закусывал. Из-за дипломатии чего только не перепробовал! Собак, обезьян, какую-то хрень с клешнями… Что-то смородина в этом году осыпалась.

– Не, можно, конечно, и крысами питаться, но их даже коты не едят.

– Кот – самый разбалованный, самый никчемный на земле паразит. Пожрет и яйца лижет. Мышей и тех не ловит. Терпеть не могу котов. Я бы их, сволочей, всех вдоль моста повесил.

– Прямо Полиграф Полиграфыч.

– Не знаю такого. Думаешь, это я на них поклеп навожу? Были у меня коты. Один и посейчас шляется. Григорий по паспорту. Здоровый, сволочь, а палец о палец не стукнет. Весь в стихии диссидентского образа жизни. Работать хрен, только жрет да песни поет, а всё недоволен. Раз прихожу с рыбалки, а кошек полон дом! Снял их где-то, привел, сам развалился в кресле, а те перед ним танец живота крутят. Я таким злым никогда не был. Так орал, что сам оглох. Кошки дверь вынесли, а мой, зараза, и не спешит, идет вразвалочку и всё ему по фиг, и хвостом играет, как мент палочкой. Я это воспринял как полное пренебрежение к нашей человечьей расе. И так он удачно на ногу пришелся, что потом летел через участок как птица. С тех пор я ему отказал в доме. Но он наглый, залезет и где-нибудь да нага…

Вдруг Валентин замер.

– Погодь-ка. Вон он, гад! – перешел он на шепот.

Вдоль стены, вытянувшись в струнку, крался здоровенный кот. Валентин, схватив тяжелый, заранее припасенный сапог, пошел, крадучись, за «гадом», бросил что было сил, но не попал, так как кот за мгновение до этого кинулся в кусты. Сапог проломил штакетник и вылетел на дорогу.

– Убью, увижу еще! – заорал Валентин, насмерть перепугав как всегда незаметно возникшую Бегемотиху. Та в полуприсядь прошла метров десять, пока не пришла в себя и ответными воплями не стряхнула со смородины последнюю ягоду.

Когда Никодиму Семеновичу, соседу Попсуева по лестничной площадке, было семь лет, тяжело заболела мать. Она болела и до этого, но тут вдруг в два дня ей стало совсем плохо. Мальчик знал, что болезнь – это когда болит что-нибудь, зуб или живот, но когда у мамы лицо вдруг стало чужим, когда он спрашивал: «Мама, тебе больно?», а она не отвечала, Никоша растерялся. Ему вдруг показалось, что он никому не нужен, и чуть не заплакал. Он держал маму за вялую руку и не знал, что делать. Чем помочь ей, он не знал. Старался скорее сделать то, о чем просил отец, и делал это с серьезным лицом и поджатыми губами. Отец хлопотал возле матери, предлагая той для смягчения болей то кисель, то компот из жердел, но мама, исхудавшая и почерневшая, как ветка той же жерделы перед Покровом, покрытая испариной, бессмысленно глядела на него и только стонала.

Единственный врач жил на другом конце станицы. Отец дал деньги и, вытащив из сараюшки разбитый велосипед, послал сына за лекарством. Вихляя всем телом под рамой, мальчик закрутил педали. Доктор буркнул, что денег не хватает и уже ничто не поможет, но всё равно дал бутылочку, написав на бумажке как принимать лекарство. Никоша помчался домой, из последних сил вращая тугие пощелкивающие педали. На песке велосипед занесло, и мальчик упал. Флакон с лекарством разбился. На донышке осталось лишь несколько капель. Никоша показал их отцу. Тот вскочил на велосипед и покатил к врачу. Лекарство опоздало. Мама умерла. Она лежала и улыбалась, будто наконец-то ей выдалась минута покоя, и ребенок подумал: «Вот, взяла и ушла».

Мальчик вырос, служил в армии, после которой остался в Нежинске и до пенсии протрудился на «Нежмяше». Его и по сию пору иногда мучают кошмары. Снится сон, как он, сломя голову, летит за лекарством и боится опоздать. Бешено крутит педали, а они стопорят, и ему приходится продавливать их всем своим весом, прокручиваются, и он грудью бьется о руль, и снова на повороте, где на дороге песок, заносит заднее колесо, и он падает, падает, падает… А потом ему, упавшему, протягивает руку мать, а он чувствует, как скользит куда-то в пропасть, что позади него, но не смеет подать матери руку.

Больше всего Никодим Семенович страдал оттого, что его никто не любил. Так ему казалось. Мама мало говорила ему о своей любви, ей было просто некогда, но он до семи лет ошущал ее любовь беспрестанно, как летнее тепло, даже когда солнца нет. Вместе с ней ушло и это мягкое тепло. До сих пор память о том тепле сохранилась в нем и согревает его в его затянувшемся одиночестве.

Жил Никодим Семенович бирюком, хотя на работе со всеми, в том числе и с женщинами, был в ровных приятельских отношениях. Однажды (ему тогда не было еще и пятидесяти) он шел с работы с тридцатилетней Ольгой, разведенной и оттого жизнерадостной. Он на нее «имел виды», о которых та, скорее всего, не догадывалась, но узнай – не возражала бы. В парке к ним подбежал кокер-спаниель, попрыгал возле Ольги и Никодима Семеновича, потом возле мамаши с ребенком. Малыш с радостным изумлением глядел на собачку, пока его мама не сказала хозяйке песика: «Да придержите же свою собаку!»

– Жизнерадостный кокер, – сказала Ольга.

– Слышала, малыш спросил про него: «Она любит меня, да?»

– Понятно. Ребенку не хватает любви.

– С возрастом мы предпочитаем любить, а не быть любимыми.