Александр Ломтев - Лента Мёбиуса

И только когда мы уже порядочно прошли по узкому подземному коридору, до меня дошло: ведь если они найдут лаз и откинут крышку люка, взорвутся не только они, погибнет и Евгения! О, чёрт! Я остановился. Мои тоже застыли. Похоже, они всё поняли. И едва я двинулся назад, тут же схватили меня, навалились и потащили дальше.

Я представил себе, как домик разлетается от ужасного взрыва, как летят ошмётки человеческих тел и среди этих тел – тело Евгении, и меня затрясло. Нет, нет, надо вернуться, я начал вырываться, но мои держали меня крепко. Кто-то из них бубнил мне прямо в ухо, что уже ничего нельзя поделать.

Каким-то чудом я смог вывернуться из цепких рук и рванулся обратно. И вдруг понял, что меня не удерживают. Я посмотрел на своих и в свете фонариков увидел, что глаза их полны печали, в них дрожали слёзы. «Ты предал её, – грустно сказал кто-то из них. – Просто предал, смирись с этим!» И тут подземелье вздрогнуло, с потолка посыпалась кирпичная пыль, со стороны домика пахнуло пороховым сквозняком, и с секундным опозданием раздался гул дальнего взрыва.

Нас всех швырнуло на землю, стало трудно дышать, и я оцепенел. Ужасная мысль пришла в голову: нас замуровало. Заживо! И едва я это подумал, как фонари погасли, и всё провалилось в черноту. Теряя сознание, я прошептал: «Евгения…»

Очнувшись, я почувствовал во рту привкус шерсти и понял: нас достали, связали, во рту – кляп. Кое-как я разлепил веки, но ничего не понял. Перед глазами плавало что-то неопределённо серое. С трудом я сдвинул голову и увидел кота. Кот недовольно перевернулся на другой бок и лениво потянулся. На губах остался неприятный вкус его шерсти. Я приподнялся: на часах без пяти семь. Будильник зазвенит ровно через пять минут. Вставать очень не хотелось, но какой смысл тянуть. Я откинул одеяло и встал.

В голове было как-то смутно. И на краю отоснувшегося сознания почему-то маячило имя Евгения. Какая Евгения? Что за Евгения? Было почему-то грустно. Но под контрастным душем грусть истаяла. Тем более что за окном вставало солнце…

Иосиф Крикман третий раз за последние полтора года попытался самоубиться. И, естественно, третий раз его забрали в милицию, а потом повезли в психушку. Когда его везли в дом скорби, он не вырывался, не плевался и не пытался кусаться. Просто сидел, понурив голову, между двумя санитарами, словно хулиган с похмелья между двумя милиционерами.

Почему Крикман не желал жить? Это предстояло выяснить доктору Кузину, в кабинет к которому неудавшегося самоубийцу в конечном итоге и доставили.

Сказать по правде, Кузину в глубине души было совершенно не интересно знать, что двигало пациентом. Мало того, в последнее время на его плечи свалилось столько забот и житейских неприятностей, что он и сам поговаривал время от времени, что жизнь, мол, дерьмо, не понятно, зачем Бог дал ему ее и на кой черт он тянет эту лямку. Он чувствовал, что все быстрее стареет, что никогда не станет богатым, что разочаровался в профессии и… Одним словом, было ему, откровенно говоря, совсем не до очередного психа…

Однако же работа есть работа.

– Ну, дружочек, что же нас беспокоит? – профессионально-задушевным голосом спросил доктор Кузин, проникновенно заглядывая в черные глаза пессимиста-неудачника.

– Что вас, доктор, беспокоит, я примерно представляю, – лениво ответил душевнобольной, – а меня-то как раз ничего не беспокоит – вот в чем беда.

– Если ничего не беспокоит, зачем же вы тогда…

– Доктор, да вы же и сами все мои ответы на все ваши вопросы прекрасно знаете. И даже в глубине души со мной согласны. У вас же на лице ясно написано, как вас эта жизнь достала.

– Ну, зачем же, частный случай…

– Нет, не частный, совсем не частный, – Крикман говорил медленно, словно вот-вот уснет. – В жизни нет ни логики, ни разума, ни смысла.

– Может быть, его просто надо уметь видеть, смысл?

– Вы видите?

– Ну-у…

– Ну, вот вам пятьдесят. Десятки лет лечите психов. Скажите честно, доктор, – хоть одного вылечили?

Кузин кривовато усмехнулся.

– И что дальше, я спрашиваю, что? И зачем? Смысл-то, я спрашиваю, в чем? Вон баба Вера взяла и убила внука. Зарезала кухонным ножиком. Вы знаете, почему? Вы знаете, кто кого и когда убьет в следующий раз?

– Так вы из-за этого расст…

– Да нет, конечно! – рассердился Крикман. – Может, это как раз и нормально – внуков убивать, а не убивать – ненормально!

– Это уж вы, дружочек, завернули что-то…

– А хотите, доктор, я вам в трех штрихах все безумие мира, всю глупость, тупость и бессмысленность человеческой жизни нарисую? И если вы скажете, что я не прав, я не стану больше самоубиваться, ладно? Но только честно, перекрестясь, вы же человек верующий, в отличие от меня.

– Только не волнуйтесь.

– А я волнуюсь? Вот представьте себе, доктор. Край света. Африка. Посреди выжженной саванны баобаб какой-нибудь. В тени соломенной хижины сидит маленький черный ребенок с раздутым от голода животом. Только вы, доктор, это хорошенько представьте, проникнитесь! Чувствуете, как коровьим навозом пахнет и какой-то падалью, слышите, как жужжат жирные назойливые мухи? Видите, какие жалкие и тощие ножки у ребенка? К голоду он притерпелся и боли почти не чувствует, взгляд его пуст, и только изредка он поднимает костлявую ручку, чтобы согнать наглых синеватых мух с запекшихся губ.

Он умирает, а истощенные не меньше него родители ничем не могут помочь. На беду, деревенька стоит далеко от натоптанных троп благотворительных миссий, сюда не добрались белые люди в шортах и с пакетами перележавшей на европейских складах муки. И маленькому черному ребенку суждено умереть…

А теперь представьте себе, что точь-в-точь в это же самое время на другом конце света, где-то в Голливуде актриса Дженнифер Топлес покупает в модном бутике новый купальник – за десять тысяч долларов. Она покупает два пестрых лоскутка, которые не прикроют ни грудь, ни попу Дженнифер. Эти тряпочки, конечно, не стоят десяти тысяч долларов. Просто сумасшедшие люди решили, что десять тысяч долларов стоит самомнение актрисы, самомнение дизайнера, придумавшего этот купальник, и самомнение фирмы, изготовившей эти тряпочки…

Сначала доктор лишь по профессиональной привычке изображал глубокое внимание к словам пациента, обдумывая дальнейший ход беседы. Но незаметно для себя Кузин вник в то, что говорил больной, и невольно увлекся рассказом Крикмана. Его голубые глаза словно видели все сказанное в черных глазах Крикмана. Ему вдруг так по-настоящему жалко стало неизвестного черного ребенка, больного Крикмана и самого себя, что пересохло в горле, а в душе он ощутил такую бесприютную пустыньку, что захотелось завыть.