Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной

Повернули, растрясли копны́ на три, в заулке , где я косил, – сплошной татарник. Но на другой покос, в Култык, уже не стали возвращаться, решив сегодня больше не косить, и так, мол, ладно потрудились.

Как не ладно – к обеду чуть ли не половину покоса, разохотились, согнали . Не каждый день так удается.

Совместно приняли решение. И я не против был, а – за, и мне домой уж захотелось.

Сейчас и знойно – много не укосишь. «Кака нужда-то уж, – говорит мама. – Тока угробиться… такое пекло. Траву свалить не мудрено – и в дождь, в любую непогоду можно. Это сену – тому время – как покойнику: пришла пора – нечего держать, прибирать нужно». Успеем, дескать, накоситься. Оно и верно. Лучше уж рано, по росе. Пока солнышко над Камнем не взлетело и туман над покосом не развеяло. Хоть и разбудить меня в три или в четыре часа утра для мамы одно горе . Понимаю. Когда уж папкой пригрозит, что тот придет, меня поднимет, и глаза мои тут же сами по себе будто распахиваются – хоть и не вижу вроде ничего сначала, просто их, зенки свои, пялю, мало-помалу все же просыпаюсь… Потом-то здорово, когда уж разомнешься.

Раззудись, плечо! Размахнись, рука! Ты пахни в лицо, Ветер с полудня!.. Нагребу копён, Намечу стогов; Даст казачка мне Денег пригоршни…

В школе не выучил когда-то наизусть и получил за это двойку – редко со мной подобное случалось. Затвердил потом, чтобы ее, двойку эту, исправить, – по сей день от зубов отскакивает. Читать люблю, пусть и Кольцова, а заучивать на память, пусть и Пушкина, – нет. Хоть и запомнить мне – два раза прочитать. Выучить чье-то наизусть – будто присвоить – мне представляется несправедливым. Может, и лень, а это только отговорка.

Но вот «Евгения Онегина» – от первой буквы до последней, все многоточия – как-то вместилось.

Чай был уже готов, заваренный по папкиному рецепту, с кипрейным цветом и листом смородиновым ; настаивался, поджидая нас, и остывал – чтобы нутро-то не ошпарить . Папка им, чаем, нынче занимался – ноги у него разболелись, разнылись , и приступить на них не может, он и не грёб и не ворочал, там походи-ка… по всему покосу, – костром заведовал, кухарил . Попили. Марфа Измайловна сказала бы: посвёрбали. Хоть и неспешно, язык, нёбо и губы о края кружки второпях не обжигая, но рассиживаться особенно за чаем не стали. И, прибравшись на таборе, спрятав в чапыжнике покосный инвентарь да загасив костер – ну, а то, мало ли , – домой направились.

Пошли.

Мы с Коляном впереди, мама с папкой за нами. Они в лес с дороги, уставшие, уж не сворачивали, а мы, молодые и ретивые , по пути и грибов полную корзину наломали. Будет на суп и на жарёнку . Ядреных толстоногих белых, которые у нас называют боровиками, и молодых, крепких подберезовиков, подтало́виков и подосиновиков. Всё красавцы – как кремлевские курсанты. Я контролировал и выбраковывал. Колян и всяких бы набрал, и переросших и червивых, только позволь. Ему количество важнее. Всю жизнь такой он – жадный до числа — это по папкиному слову.

– Цифирь, – спрашиваю, – любишь?

– Отстань, – говорит.

А качество?

Это понятие, мол, относительное.

Значит, что, и с червяками можно есть?

А это дело, дескать, вкуса.

Поговори с ним. Но вот с червями точно есть грибы не станет. Когда от голоду уж будет умирать, тогда – конечно. Как вон Зиганшин… с остальными.

Зиганшин буги, Зиганшин рок…

Я корзину несу. У него, у Коляна, руки опять заняты – успел уже веток кислицы, красных от крупной и рясной ягоды, наломать и нахватать полную горсть спелой малины – идет, питается – щеки надул, как бурундук. Довольный.

– Как вкусно – кислое со сладким.

– С малины, – говорю, – давление поднимается. Спроси у мамы.

– Выше головы, – отвечает, – не поднимется.

– Или прохватит.

– И пускай.

– Человек, – говорю, – животное разноядящее.

Ага, мол.

Домой пришли. Водой из бочки, чуть не кипятком, за день нагретой солнцем, сполоснулись. Заново будто родились.

Я – загораю. Солнце – к вечеру.

Колян, раздевшись до трусов, гирями тут же в ограде начал заниматься – атлет неутомимый. В каждой руке по двухпудовке. Выжимает их то по очереди, то обе сразу, то приседает с ними на плечах – глаза выпучил.

Ну, думаю.

– В трусы, – говорю ему, – не наложи… Апполон Бельведерский.

Не отвечает Апполон , даже и не глядит он, тужась, в мою сторону – ну, так еще бы – многоборец!

Петух стоит неподалеку, как снайпер, замер и не шевелится – любит наблюдать за голоногим физкультурником, момент выжидает, чтобы атаковать олимпийца в напружиненные икры или ляжки. Тот, олимпиец, начеку – ученый.

– Петя, – говорю, – искренне желаю тебе не промахнуться.

Петя и сам знает, чего хочет, – не сводит взгляда со спортсмена. Не пропустить бы нападения.

Буска прибежал только что, сразу упал на бок в тенечке. Часто дышит – уморился. Морда грязная – добывал где-то кого-то. Язык блестящий, словно слюдяной, на травку вывалил, на всех мигает мельком карим глазом – без интереса.

Нинка в доме на стол собирает – в окне туда-сюда маячит.

Мама во дворе – поит теленка, с ним там о чем-то разговаривает; теленок брякает ведром – бодает.

Папки в ограде нет – уже помылся, поплескался – в избе прохладной отдыхает.

У Чекуновых в доме ругаются – слышно и Костин голос, и Натальин. Для нас привычно – не вникаем.

На столбе возле клуба громкоговоритель бубнит что-то – доносится обрывками. Про Владимира Ильича Ленина и про Надежду Константиновну Крупскую – как они вместе были где-то заграницей. Души не чаяли друг в друге.

Вот это жизнь была. А мы тут… гири поднимаем.

Я в гараж к себе подался, в свое логово. Зашел. Дверь за собой не закрываю, чтобы на что-нибудь не наступить в потемках, не наткнуться – спросонья мог и не прибрать что, мало ли, – не до порядка – за один час, максимум за два ли, как шпион или разведчик, не умею высыпаться. Не наступил и не наткнулся. Вижу: два письма лежат на раскладушке. «АВИА». Оба от Тани. Одно со штемпелем, другое – без. На том, что со штемпелем, все, что следует по правилам заполнить, заполнено: куда-кому и от кого-откуда – как обычно. На том, что без штемпеля, написано просто, но разгневанно: Истомину – я Танин почерк изучил – и озадачен. Первое пришло по почте – это ясно – тетка Таисья принесла. А второе – кто-то привез, наверное, и бросил в наш почтовый ящик. По адресу. Не ошибся. Нинка, достав почту из ящика и отделив от общей корреспонденции эти письма, положила их сюда. Колян припрятал бы, чтобы потом плясать меня заставить, сразу бы точно не отдал.

Сел. Распечатал первое – то, что со штемпелем. Волнуюсь.

Раз пробежал глазами – наскоро. Пишет разборчиво, что хорошо. И перечитываю тут же – уже медленно: