Александр Проханов - Крейсерова соната

Мэр начинал свой день на тусклом осеннем рассвете, когда в латунное небо над черными крышами взлетели миллионы ворон. Укутав голое тело в махровый халат, прямо из спальни он прошел в бассейн, где холодильные установки превратили водяную поверхность в лед. Прямоугольная прорубь мягко дымилась. Ухая и пыхтя, Мэр окунул мясистое желтоватое тело в прорубь, плавал, блестя голым черепом, пуская фонтаны воды, надгрызая зубами ледяные края. Когда прорубь увеличилась вдвое, он вышел из воды, и подоспевший слуга-кореец начал растирать его мохнатым полотенцем, покуда на его теле не проступили алые иероглифы – изображения крокодила, змеи и женщины с отрубленными руками. Он принял от услужливого азиата стакан горячего чая, выпил темно-золотой душистый отвар, превратившись в неутомимую машину, соединяющую в себе конструкции гильотины и камнедробилки.

Поддерживая репутацию великолепного хозяйственника, которую унаследовал от своего предшественника Лужкова, Мэр в сопровождении свиты журналистов и операторов отправился на один из промышленных объектов города, поддерживающих экологию. Это был недавно запущенный завод по переработке медицинских отходов, выполненный по французской технологии. Мэр обходил стерильно чистые цеха, в которых стояли ванны с серной кислотой, куда по конвейерной ленте ссыпались ампутированные руки, вырванные глаза, иссеченные сердца. Туда же падали абортированные младенцы, сливалась плацентарная кровь, валились груды окровавленных тампонов и запекшихся бинтов. Кислота мгновенно их растворяла… Мэр, окруженный телекамерами, взял с транспортера розовый эмбрион с пухлой водянистой головкой, скрюченными ручками, прижатыми к подбородку коленками.

– Ну-ка, посмотрим, мальчик ты или девочка, – он раздвинул ножки эмбриону, – солдатик, – вздохнул сокрушенно, показывая эмбрион операторам. – У нас в Москве опять недобор в морскую пехоту! – Он вернул эмбрион на транспортер. Смотрел, как булькнул пучеглазый зародыш в ванну…

Вернувшись в резиденцию, он принимал посетителей, среди которых интереснее прочих был для него финансовый директор. Он положил перед Мэром листик папиросной бумаги, где аккуратными строчками значились личные доходы Мэра, полученные за истекшие сутки с вещевых и продовольственных рынков, с торговых точек и автомобильных стоянок, с таможни и казино, от торговли проститутками, наркотиками и человеческими органами. Отдельно указывались суммы, поступившие от солнцевской, люблинской и ореховской группировок, от чеченской, азербайджанской и грузинской мафий, от строительных организаций, телефонных узлов, Водоканала, распространителей детской порнографии. Общая сумма приближалась к стоимости палубного авианосца, и у Мэра, шефствующего над Севастополем и Черноморским флотом, мысль о мощном авианесущем корабле вызвала удовлетворение.

Еще полчаса он посвятил беседе с главным церемониймейстером города, обсуждая предстоящий праздник в честь святого Игнация Лойолы. Предполагалось облачить москвичей в сутаны монахов-иезуитов, устроить на площадях и в парках столицы массовое сожжение еретиков, напялив на них белые балахоны и колпаки «сан-бенито», с изображениями чертей и ведьм.

– Линь Бяо, – обратился он к церемониймейстеру, который был китайцем, – твоя главная задача – провести «Московскую корриду». Будь любезен, позаботься, чтобы у андалузских быков было вдоволь клеверного сена, а наш гость тореадор Эскамильо не страдал от отсутствия русских девушек.

– Он не испытывает интереса к русским девушкам, – с низким поклоном отвечал Линь Бяо, запахивая шелковый халат с драконом, – он познакомился с Министром труда и безработицы Коченком, и их видели целующимися в гей-клубе «Аллигатор». Их поцелуи не были воздушными…

– И что это, по-твоему, значит?… Только то, что министр Коченок – женщина!..

Мэр прервал рутинный прием посетителей и приказал слуге-корейцу позвать Фюрера, лидера скинхедов, ожидавшего приглашения в отдельной приемной.

Дверь распахнулась, и вошел Фюрер, голый по пояс, с белым холеным телом раскормленной сластями женщины. Полную грудь его пересекала портупея, на которой красовался партийный значок – крохотная черная свастика, помещенная в алое каплевидное сердце, с надписью «Слава России!». Голову украшала каска бундесвера с рожками. Большая зеленоватая борода, пахнущая тиной, закрывала половину туловища, и в этой влажной растительности шевелились рачки, сновали креветки, запуталась перламутровая рыбка, сворачивал щупальца небольшой осьминог. Фюрер картинно остановился перед Мэром, сложив ладони в паху, как это делал его великий предтеча.

– Я пришел выразить волю оскорбленной нации! Попранная в своих исконных правах, отданная на растерзание алчным еврейским банкирам и беспощадным кавказцам, нация прибегает к последнему, освященному богами праву, – к восстанию! Вы отказали нам в законном праве проведения партийного съезда и получите игру свободных сил на улицах и площадях! Вы надругались над нашими святынями, отдав рынки азербайджанцам, гостиницы чеченцам, а водочную торговлю дагестанцам, и в ответ получите тотальную войну! Мы уже брали мэрию в девяносто третьем году, и кровь наших воинов на ваших руках! Миф о национальном вожде, который вам казался неопасным, подвергался жестоким насмешкам и поношениям, обрел в моем лице стальную волю и божественное воплощение! Мы делаем вас главным виновником русского горя, которое сливается с немецким несчастьем! Две великие идеи, русская и германская, нуждаясь в возрождении, выбрали меня, в ком дышат почва и кровь. Я – Перун и Один, «дранг нах остен» и «шпринг нах вестен». Нам известно, что вы женаты на бухарской еврейке, ваши дети имеют израильское гражданство, вы вкладываете деньги в израильскую атомную программу, и ваша настоящая фамилия – Кац, как бы вы ни пытались произвести ее от слова «кацап»!

Фюрер взирал на Мэра, словно раздумывал, как бы ловчее затолкнуть его в газовую камеру… По его лицу разливался румянец гнева, и он был похож на древнего русича и на штандартенфюрера СС.

– Понимаю ваше возмущение, – тихим, проникновенным голосом ответил Мэр. – Не отвожу от себя вашего гнева… Готов платить по всем счетам… Но прежде чем я добровольно отдам себя в ваши руки, хочу показать вам эмблему, которую держу при себе днем и ночью… – Мэр распахнул борт пиджака, и на подтяжке обнаружился партийный значок, тот же, что и у Фюрера на кожаном ремне портупеи, – крохотная черная свастика, помещенная в алое сердце, с золотистой надписью «Слава России!».

– Что это? – воскликнул Фюрер, и на лице его изобразилось волнение, подобное тому, что испытал Гитлер, узнав об открытии второго фронта. – Как прикажете это понять?