Михаил Кураев - Блок-ада

А ленинградцев убивали не только в Ленинграде.

…В апреле сорок второго по льду, уже покрытому полуметровым слоем воды, выезжали из города через Ладогу детские дома Кировского района. Вырвались и двинулись на Кубань. В станице Родниковской Краснодарского края эшелон с ребятишками из блокадного Ленинграда встречали рано утром молоком, медом, орехами и первой редиской. Встречали как родных. В станице нашли приют два ленинградских интерната.

В августе немцы прорвались на Кавказ. Директор интерната № 41 Вера Ивановна Чернуха вывела своих воспитанников, бросив все имущество, все пожитки. На открытых платформах с военным грузом последним эшелоном, уходившим из Родниковской, она вырвала ребят из западни.

Судьба второго интерната, не сумевшего покинуть станицу, как в капле крови отразила судьбу, уготованную гитлеровцами нам, ленинградцам. Сначала были уничтожены дети. Сотрудники были заключены в лагерь, затем задушены в газвагонах.

Впрочем, можно почитать и сентябрьские директивы Гитлера, еще в сорок первом году подписавшего приговор городу и нам.

В основе фашистского мировоззрения и вожделенного людоедами мироустройства лежит агрессивное скотство, основанное на «глубоко научном» утверждении исторического превосходства одного вида над другим. Откуда же взялось это чувство превосходства у тех, кто своими ногами, а следы ног на порушенных надгробиях отчетливо видны, сделали то, что могла совершить лишь нога оккупанта?

Дошутились. Доигрались. Доизвертелись в оправдании свинства и скотства.

Человек рождается существом довольно беспомощным. Немногие дети, в младенчестве ставшие приемными детьми у животных и выжившие, не только не смогли, попав к людям, выучиться говорить, но и ходить на двух ногах не смогли, освоив с ранних лет удобство передвижения на четвереньках. Ромул и Рэм, Маугли, увы, это сказки. Человек может стать человеком лишь в сообществе людей.

Вот и нелюди произрастают и благоденствуют не в безвоздушном пространстве, а на нашей сугубо грешной и грехов своих не желающей знать земле. И что бы ни говорили, битва ленинградцев за свой город, борьба всей страны за Ленинград, за свободу и независимость Родины, как тогда говорили, была войной за наше человеческое достоинство.

И пока животное, скотское, дикое будет стремиться утвердить свое наглое превосходство, и не только на кладбищах, войну, быть может, рано считать оконченной и город и его камни защищенными.

Матушка моя принадлежала к «тем редким натурам, к которым природа и судьба являют свою щедрость и благосклонность, не сомневаясь ни на одно мгновение в том», что дары, врученные своему избраннику, вручены созданию истинно благородному и не будут употреблены сколько-нибудь недостойно.

Наделенная редкой внешностью, она несла дарованную ей красоту с царственной легкостью, с той естественностью, которая свойственна лишь подлинным созданиям при-роды, нисколько не озабоченным тем, чтобы прилагать усилия для привлечения к себе внимания.

По нынешним временам женщина, располагающая хотя бы четвертой частью маминой привлекательности, но лишенная ее душевной конституции, проходит длинной чередой мужей и ко времени пышного увядания накапливает изрядную библиотеку романов самого неожиданного свойства.

Мама вышла замуж довольно поздно и лишь один раз.

Еще живы предания об отвергнутых соискателях маминой руки, в том числе и о капитане дальнего плавания, водившем грузопассажирский пароход «Алексей Рыков», украшенный одной, но очень внушительной высокой трубой, в Англию и Германию.

«Мама, почему ты не вышла замуж за этого Костю?»

«Он был очень длинный, как труба на его «Рыкове». Я стеснялась с ним на улице появляться, все оборачивались. Куда ж это годится?»

Потом «Алексея Рыкова» переименовали в «Коминтерн», а потом капитана «Коминтерна» расстреляли, наши.

За каждым из претендентов на мамину руку сохранялась неизменная характеристика, звучавшая при просмотре старых фотографий, на которых мама всегда была среди подруг и приятелей.

«Это Кульдинский, ухаживал необыкновенно, но дурак был фантастический, даже на карточке видно… А ведь красивый…»

«Это Виктор, бабушкина симпатия, нравился ей просто ужасно, чудесный, добрый человек, только глаза как у собаки после порки…»

«Леша, ты Леша! Явился объясняться в зеленом галстуке, он о любви, а меня смех разбирает, ну о чем тут было говорить… Как говорится: виноват, что сероват…»

Папа женился на маме, имея в жениховском гардеробе красные трусы, может быть, даже единственные. Эти красные трусы ставились ему на вид всю жизнь. В ответ на это папа требовал мраморный столик, который был обещан в приданое. То, что, кроме мраморного столика, за невестой ничего не было, отца не смущало, но и мраморный столик получен не был, и отец всякий раз требовал его представить, когда мама припоминала ему красные трусы.

«Анечка, Аник, лучше этот разговор не заводить, трусы по крайней мере были, а вот столик я хотел бы наконец увидеть, почему-то за все десять, двадцать, тридцать пять, сорок и, наконец, сорок семь лет! – мне его так ни разу и не показали. Напрашивается мысль: а был ли столик, может быть, это только крутня?»

«У меня такое впечатление, что ты мне не веришь. Я хоть раз за десять, двадцать, тридцать пять, сорок и, наконец, сорок семь лет, хоть раз сказала неправду?!»

«Хорошо, но могу я хотя бы увидеть, только увидеть мой столик?»

Мраморный столик, красные трусы – первая дань, возложенная на жертвенник семейного алтаря, память о чудесной, сказочной игре, которую задумали сыграть отец и мать; реалистические трусы и мифический столик, вам выпала честь стать волшебным паролем, по которому в любую минуту их долгой, никем не предсказанной жизни они могли вернуться в тот миг и час, когда еще ничего не произошло и вся жизнь впереди казалась бесконечной и желанной в каждую свою минуту.

«Ма-а-ам, а почему ты так долго не выходила замуж?»

«Почему это долго, ничего не долго. Как только встретила умного молодого человека, сразу вышла замуж».

«А до папы, что ж, и умных не встречала?»

«До папы нет».

Голос у мамы был не только красив, но и богат оттенками, и владела она им с таким же мастерством, как Мравинский своим оркестром.

При абсолютном слухе и идеальной музыкальной памяти она могла, придя домой из театра или кино, сесть за пианино и сыграть только что услышанную песенку или задевшую душу мелодию со стенографической точностью. Папа, игравший Бетховена, Брамса, Рахманинова, Скрябина только с листа, восхищался маминым слухом и голосом и не то чтобы завидовал, но как бы сетовал на себя, что лишен такого волшебного дара. Разговаривая на самые обыденные темы, лишь благодаря необыкновенным оттенкам своего голоса, она могла просто обворожить собеседника, если хотела, конечно, или была в том нужда. Можно себе представить, как мама разговаривала с начальником 19-го отделения милиции, когда, вернувшись после эвакуации, пришла для восстановления прописки.