Станислав Хабаров - Формула красоты

О, жалкие корни шефовой нищеты, требующие орошения. Но вот их начали увлажнять. Ей было в ту пору сорок семь лет, а он на три года старше. Она тогда коброй вытянулась рядом, подняла голову, готовая разить наповал. Вокруг нас в жизни всегда существуют монстры в зародыше, спелёнутые тысячью причин, однако готовые двинуться в рост сказочными темпами и подобно сорняковой поросли заполнить всё. И не дай бог случиться такому. Картина не для слабонервных. Но есть ли выход для нас или просто нет выхода?

В любом забеге существуют окна, когда можно вырваться, вынестись из толпы, бежать впереди, конкурируя с единицами. Да, так и следует поступать. Я же наоборот – торможу. И все забывают о твоих возможностях, и ты плетёшься в хвосте, среди неудачников, ругая тех, кто вырвался вперёд, объясняя их успех нечестной борьбой, продажей, торговой политикой «дал-взял». В те времена, когда я был впереди, я себя неловко чувствовал и нагружал себя до изнурения делами, желая оправдать своё место. Я создавал себе мир в декорациях красоты и окружающие подыгрывали. Так было прежде и в Ницце, но только в начале.

Вот зазвучала иная шефова музыка, и окружающие разом перестроились, а капельмейстером с жезлом впереди оказалась Тайка, Таисия, ТТ, поставившая на кон и выигравшая. С ловкостью мангусты она выбирала каждый ход, использовала ведущих. Ведущий действовал, как ледокол, а дальше двигалась она в крошеве льдов с редкими чистыми оконцами. Когда что-то мешало, становилась она то мангустой, то коброй: бросок, укус, разящие наповал.

Теперь помехой им был я. Странное дело, ведь я считал, что помехой делу только они. Мы ведь работники. А они лишние, и дело выполняют тяп-ляп. Но не о деле шла теперь речь. Я стал помехой всему. Я не увидел в убирающей постели горничной министра иностранных дел. К тому же каждый делом учится. Как в допотопные времена мальчиков из деревень посылали к сапожнику. Он ими помыкал. Били за всё, посылали за водкой, но эти мальчики верили, что их время придёт. Сила развития их непременно вынесет. И ты на виду у всех, словно в открытом космосе, сделаешь первый шаг и боязнь пройдёт.

Возможен, конечно, и пасс в сторону. Но для мужчины страшнее всего – лишиться нужной работы. Начальство, оценивая твои труды, поморщится: не так и не то. И так отныне всегда, что бы не делал ты, и ты засомневаешься в конце концов и станешь неудачником. А могут просто без фокусов – уволить разом тебя и идти некуда. Ты проработал на фирме жизнь, к другому не приспособлен совсем. Ты как ручное животное, выпущенное на волю в в лес. Словом, как скажет шеф: «полный абзац» или «Ни в п…ду, ни в Красную Армию».

Жизнь наша резко ограничена и протекает в рамках семьи и рабочего коллектива, и горе нам, когда этот порядок рушится. А я до поры, до времени не представлял, что существуем мы в условиях биологической борьбы и методов «дал-взял».

Когда подошло время подвести неформальные итоги все как-то разом поняли, что лучше всего это сделать в ЦУПе, в особой его малопосещаемой части, исполненной для американского проекта, в одной его производственной комнате, в кабинете цуповского Севы, которого как и Соньку прихватил в Ниццу Грымов, руководивший в ЦУПе полётами..

Время всё расставило по местам. Таисия с нами не церемонилась, а в её голосе теперь сплошь начальственные нотки. Она командует:

– Нужно взять коньяк.

Такие заботы до этого были в сфере её обслуживания. Теперь она приказывает нам:

– Нужно взять.

И я беру. А куда денешься? Долго ждём задержавшегося шефа. Он опаздывает, а впрочем с нами нынче не церемонятся. Ведь так удобно ему. Затем мы дружно выпиваем и смотрим слайды, спроецированные на стену. Создать образ поездки, пожалуй, удалось лишь мне. Съёмка других – обычная груда хлама, но мои слайды в картонных рамках застревают, и, повозившись с проектором, на съёмку плюют.

Мы в тесной комнате и появляется Сонька. Я не хотел Соньку приглашать. Случайна она. Но, видно, Грымов пригласил. Она порождает неуместную суету, непрерывно охая и восклицая.

Кода всё уже выпито, мы выкатываемся на опустевшую улицу перед высоким забором ЦУПа. Все возбуждены. Дворами, продолжая разговор, мы движемся к станции, намеренно не заметив усилий шефа, ловившего в Москву для Таисии такси. Теперь их совместными усилиями создаётся особый мир, доступный не всем, и мы за гранью его.

Шуты и шутихи в центре. Так было давным-давно в замшелые средневековые времена. И почему-то ключом ко всему выбраны плотские привязанности. Они, видно, крепче на время спаривания. А дальше возможно, как у каракурта, самка съедает самца, если зазевается. А не зевай и борись за место под солнцем. Должно быть и им не легко.

Попробуй побудь ослихой при хозяине: терпи его и вези.

Мне объективно судить мешают эмоции. Я думаю о Таисии негативно, сравниваю её с хемингуэевской дрессированной цирковой свиньёй, что нашла, наконец, того, «кто её любит и ценит ради её самой». А можно ли полюбить свинью? И чтобы ужиться с ними нужна доля безалаберности. Как у Соньки, вперёд оплачено всё. И будет оправдана цель, и суета и энергия не обернутся в конце концов мыльным пузырём. Я думаю Соньку тогда волновали и эти вопросы, и ответы, но не смогли её остановить. Переступив через них, она дальше пошла.

Ну, хорошо. Допустим, я решил, что неприемлемы мне правила «дал-взял». Тогда какие правила для меня? Я не успел их сформулировать, быстро изменилось всё. Подобно пласту подтаявшего снега в горах заскользила и покатилась вниз лавина снега и льда. И нет сил, чтобы её остановить. Уцелеть мало шансов. Летит, грохочет, сминая всё на пути, и горе тем, кто на склоне.

У них всё обдумано, и штаб обсуждал меня, и получилось похоже, как у Горбачёва с Ельциным: «Я отключаю тебя от большой политики». ТТ убедила шефа, и они вместе действовали. И понеслось, как камень с горы. Шефом для нас даже ничего не придумывалось. «Зачем на них тратить время? И так сойдёт». Мы для него теперь обычным фоном улицы. Мы по-прежнему в Подлипках на третьей территории, а он в Мытищах в новейшем центре на отшибе. Как-то пришлось у него попросить машину и в ответ: «Вас – двести, а шоферов в центре – шесть».

Теперь мы редко встречаем шефа. Разве что у склада, возле машины. Шофёр тащил в неё красивые коробки, потому что наступила эпоха распределения. Не для нас, для начальства. Скорее всего это была пресловутая гуманитарная помощь запада, что для самых бедных, но доставалась у нас самым богатым и считалась мерой престижности. Всё это было написано и на лице шофёра, который коробки тащил, и что-то, видимо, перепадало из них и ему. Шофёры часто менялись, но в каждом из них появлялось нечто похожее, когда они приближались к шефу и возили его.