Жанна Абуева - Дагестанская сага. Книга I

– Вот, социалисты говорят, что будет у всех всё одинаково. А как может быть одинаково у разных людей, а? Вот скажите мне, бывает так, чтобы всё одинаково? Люди-то разные!

– Да не волнуйся ты так! – спокойно сказал Ильяс. – Нам с тобой что терять? Это князья и беки теряют, а мы… Мы ничего не имеем, так что ничего и не потеряем! А вот заиметь можем! Обещают же большевики и землю, и скот…

Ризван, переполненный точно такими же думами, подсел к мужчинам и стал молча слушать.

– Вот наш кумухец Касаев Магомед говорит, что теперь у нас у самих есть право выбирать себе судей, а мне что-то не верится в такое, и я уверен, что…

– А я, – перебил неожиданно Ризван, – переживаю ещё и за другое.

Уже в который раз за вечер он тяжко вздохнул и снова продолжил:

– Социалисты нас уговаривают объединиться с русскими, мол, они нам помогут прийти к новой жизни. А я вот опасаюсь этих русских. Всё-таки они неверные, и наши с ними воевали почти тридцать лет. Честно скажу, я им не доверяю! Ведь сколько наших людей из-за них погибло! Что бы там ни говорил Нурадин с этим своим Манапом, а я думаю, что нам лучше быть подальше от этих неверных!

Магди, поставив перед гостями угощение в виде фасоли, сваренной вместе с небольшим, последним из домашних запасов, кр у гом сушёной горской колбасы, ответил весело:

– Неверные или нет, а воевать они умеют! И потом разве не сказал имам Шамиль, что с русскими лучше жить в мире и согласии?

– Может, сказал, а может, и нет. Кто знает наверняка? Нас ведь с тобой при этих его словах не было! А русские нашу веру не любят.

– И пускай не любят, нам-то что? Мы же им не мешаем молиться их богу, и они нам тоже пусть не мешают!

– А ещё мне не нравится, что наш Габиев говорит, что все мы должны учить русский язык, – продолжал Ризван, торопясь выложить кунакам всё, что уже давно теснилось в его душе. – Ну, скажите, для чего нам этот русский язык нужен? Всю жизнь мы обходились прекрасно своими языками, а теперь большевики твердят, что должен быть везде русский! Мне это не нравится!

Совсем разгорячившись, Ризван изо всех сил хлопнул по столу ладонью.

– А скажи-ка, брат, приходилось тебе выезжать отсюда в русские города? – спросил его Зубаир.

– Нет, зачем мне выезжать, я и здесь могу шить сапоги!

– Так вот, дружище, если бы ты ездил, как мы, по разным местам, то ты бы понял, как плохо, когда не говоришь по-русски! Россия, знаешь, какая огромная и сколько в ней людей, и поэтому без их языка ни туда и ни сюда! Надо, надо учить русский язык, от этого хуже никому не будет, поверь мне!

Наступила пауза, во время которой и гости, и хозяин сосредоточенно жевали каждый свой кусок жёсткой горской колбасы, запивая её горячим наваристым бульоном. Покончив с колбасой, мужчины молчали ещё некоторое время, а затем Ильяс произнёс философски:

– Да-а, когда желудок насыщен, то и невзгоды кажутся не такими уж и лютыми!

Магди весело хмыкнул и сказал:

– Твои слова напомнили мне сейчас историю с Далляпиллином!

– Далляпиллин? А кто это?

– Это был один кумухский богач, с которым связано много потешных историй. Он однажды купил на кумухском базаре дорогой сервиз, нанял грузчика и поручил ему нести тяжёлую коробку. Сам шёл рядом и всю дорогу забивал голову грузчика нравоучениями. Когда дошли до дома Далляпиллина, он сказал: «Вместо денег я дам тебе три важных совета, которые стоят гораздо дороже. Слушай. Если тебе скажут, что болеть лучше, чем быть здоровым, не верь: здоровым быть лучше! Если тебе скажут, что голодным быть лучше, чем сытым, тоже не верь: сытым быть лучше! Если тебе скажут, что бедным быть лучше, чем богатым, тоже не верь: богатым быть лучше! Теперь можешь идти!» Грузчик выслушал все три совета, а потом с размаху бросил коробку с сервизом на землю и сказал: «Слушай, Далляпиллин, если тебе скажут, что посуда в этой коробке не разбилась, ты не верь: она вся разбилась!»

Мужчины расхохотались, и беседа продолжалась уже в шутливом русле.

Вернувшись домой поздно ночью, Ризван чувствовал облегчение, словно давившая его изнутри смутная тревога неожиданно уступила место каким-то даже радужным надеждам.

Узкие горные дороги, вившиеся меж отвесных скал, были одинаково опасны для любого, кто проходил, а тем более проезжал по ним. Опасность представляли горы, взбудораженные какими-то своими, внутренними и лишь им самим известными процессами и выражавшие время от времени своё волнение обвалом камней, больших и малых, которые в лучшем случае преграждали путникам путь, а в худшем могли и убить.

Опасность собою представляли и гигантские пропасти, от одного вида которых так кружило голову, что не всякий-то и выдерживал это зрелище и, помня рассказы о бесчисленных несчастных случаях в горах, поспешно отводил от него взгляд, обращая его тут же к небу, где и взгляду, и душе было куда как комфортней.

Горцы, однако, не боялись ни своих гор, ни этих угрожающих провалов, подсознательно ощущая на вековечном генетическом уровне, что истинное своё измерение высота получает именно в сравнении с пропастью. Им было неведомо слово «равнина», и для них всё, что не являлось горами, олицетворялось понятиями «низ», «внизу». И если кто из них отправлялся в другие места на заработки, то горцы так и объясняли: «Он там, внизу», и суть этого была так же проста, как и сами горы, бывшие наверху.

Как бы ни были горы опасны, но люди, обуреваемые страстями, были ещё опаснее. И какие бы цели ими ни двигали, большинство их носило характер разрушительный.

Вот и сейчас в горах бушевали страсти, и люди, некогда сплотившиеся пред натиском всевозможных иноземных врагов и могущественных империй, сражались нынче друг с другом, отстаивая идеалы кто веры, а кто свободы так, как это им казалось единственно возможным.

Свобода была для них как воздух, и, веками её отстаивая, они даже не помышляли о том, чтобы посягнуть на чужую. И та Россия, от которой они четверть прошлого столетия отстаивали свою независимость, предлагая теперь простым горцам дружбу, равенство и братство, сулила им светлое и радостное будущее в братской семье трудовых народов, и они всем сердцем поверили этой новой России, и приняли её дружбу, и воевали теперь друг с другом не на жизнь, а на смерть, каждый отстаивая собственное видение будущего своего, и своих детей, и всей этой горной страны, называемой Дагестаном.

И если раньше для них существовало скорее понятие, нежели слово, то теперь именно слово приобрело повсеместное звучание, и всколыхнуло их, и звучало настолько сладостно, что простые люди услышали его именно так, как желалось большевикам, страстно призывавшим их освободиться уже не от иноземных захватчиков, а от собственных владетельных ханов, беков и князей.