Дмитрий Иванов - Как прое*** всё

Единый менеджер ужинает со мной за одним столом – герои, в отличие от пидарасов, демократичны. Тем более что он, менеджер, ужин и приготовил – как известно, лучшие повара – мужчины. За ужином я пью и курю. Менеджер не пьет и не курит. Ему нельзя.

Потом я засыпаю с улыбкой. Менеджер укрывает мои ноги пледом, подбрасывает пару дровишек в камин и неслышно уходит. Его комната рядом с моей, в ней аскетично все так – мой портрет на стене, стол, стул, калькулятор. За столом, сидя на стуле, мой менеджер спит чутким сном леопарда. Из правой руки он никогда, даже во сне, не выпускает телефон. Он – моя связь с миром. Завоеванным мной миром.

Когда я умру, менеджер будет сидеть на моей могиле. Родные, близкие – все уйдут, потому что зима, снег, на хуй мерзнуть. А он будет сидеть. А потом на снег упадут капли крови. Мой менеджер сделал сэппуку. Свой последний стих он посвятит мне. В нем он извиняется, что служил мне так плохо.

Конечно, такого единого менеджера у меня никогда не было и не будет никогда. Такие бывают только у пидарасов.

У героев менеджеров нет.

Улитератора может быть жена. Редко, но может быть. Иногда жена литератора может стать его менеджером. Это плохо.

Всем известно, что жена Толстого переписывала по сто раз его романы. Непонятно зачем. Это Толстой заставлял жену быть его менеджером. Ну как можно после этого любить Толстого?

У Бунина тоже была жена. Он ее любил. Но быть своим менеджером ее не заставлял. Наоборот, Бунин даже жаловался мне однажды на жену, в библиотеке Гоголя:

– Ну, вот так и знал ведь, так и знал! Как умру – засядет сразу писать мемуары обо мне и назовет их «Жизнь Бунина». Ну, зачем писать мемуары? Было бы о ком! Писатель-то так себе! – Тут Бунин улыбнулся незаметно – он так не считал, конечно. – Ну, ладно, села писать, ну так назови мемуары, чтоб на меня похоже было, чтоб меня передавало: «Не жизнь, а сплошные мучения Бунина» – ну, хоть так. Что это такое – «Жизнь Бунина»! Тьфу!

Ну как можно после этого не любить Бунина?

А есть еще такой поэт – Евгений Рейн. Не все его знают. Потому что все знают Бродского. Евгений Рейн – хороший поэт, и человек неплохой, но он был другом Бродского. Не повезло. Это все равно что в XIX веке написать стихотворение, которое начиналось бы словами «Я помню чудное мгновенье» или «Белеет парус одинокий». И всё, ты пропал – все будут говорить, что у Пушкина мгновенье более чудное, а у Лермонтова парус более белый.

Вообще, русская литература – жестокая вещь. В ней можно пострадать ни за что. С Евгением Рейном так и случилось, потому что он дружил с Бродским. Лучше бы он с ним не дружил – теперь все, кто приходит брать у Рейна интервью, что первым делом спрашивают? Может, «Как вы стали поэтом?» или, может, «Ну, как вам живется на свете?» Нет! «Как вы познакомились с Бродским?» Рейн теперь для всех не поэт, а тот, кто может рассказать что-то прикольное о Бродском. Горькая участь.

Так вот, у Рейна есть жена. Он ее своим менеджером быть не заставлял. Она сама им стала, потому что Евгений Рейн человек добрый. Однажды пришли к нему две хорошенькие критикессы. Пришли по известному делу – узнать, как Рейн познакомился с Бродским. Ну, сели, критикессы включили свои диктофоны, Рейн по привычке уже начал было: «Я хорошо помню тот день, когда впервые увидел Иосифа…» И тут вдруг входит жена (это мне потом одна из критикесс рассказала, по синьке). Входит и говорит:

– Женя! Ты почему не пропылесосил?

– Да я… Я забыл, – улыбнулся Рейн беззащитно.

– Забыл? А ну, бегом пошел пропылесосил! – сказала жена.

Критикессы охуели. Стали смотреть на друга Бродского. Друг Бродского встал, поджал лапки, как зайчик, и пошел. Девчонки, пока он гудел по всем комнатам, так и сидели в ахуе. Диктофоны писали звук пылесоса.

Потом Рейн вернулся и сказал:

– Так на чем мы… А, да. Я хорошо помню тот день. Я впервые увидел Иосифа…

Печальное зрелище, когда жена у поэта – менеджер. Это неправильно. У поэта или вовсе не должно быть жены, или, если уж она завелась, нельзя ее заставлять и нельзя ей давать стать его менеджером. Потому что и то, и другое – жестоко по отношению к женщине. Да, герой может и должен быть жесток к женщинам. Но не так же, не так!

Да. А о Бродском в этом тексте еще выпадет случай поговорить отдельно, читатель.

Герою всегда пастух интереснее царя. А пидарасам – наоборот. Пафос для пидараса – питательная среда. А для героя – вонючая радиация.

Как представляет себе славу пидарас? Зовут в Канны, показ нового фильма, артхаус, фабула завораживает: два гермафродита пытаются понять, кто они, во время прогулки на велосипедах. Надо бы поехать, конечно, там ведь будут все наши. Послал менеджера купить билеты. Тот купил. Жлоб, что за билеты ты мне купил, это что, дневной рейс? Ты что, забыл, я люблю летать ночью, чтобы видеть звезды в иллюминаторе, они же, как я, – им холодно там, в этом космосе, и одиноко. Поменяй на ночной. Поменял? Кто сосед в самолете? Что, Мадонна? Эта лохушка? Поменяй, хочу рядом с Мэттью Макконахи, он мне нравится, он такой худенький. Поменял? Хорошо. И знаешь что? Нет. Не поеду. Настроения нет. Или поеду. Не знаю. Пусть Мэттью попросит.

Такая пидарастия называется пафосом.

Я представлял себе славу иначе. Захожу в книжный. Меня не узнают. Потому что меня не знают в лицо, а в лицо не знают, потому что меня не зовут на ТВ. Один раз позвали – Татьяна Толстая и с ней девочка смешная какая-то. Я говорю: «Татьяна Никитична, поехали в баню, и эту смешную с собой тоже возьмем». Смешная обиделась, Толстая согласилась, она мне понравилась, кстати, с юмором женщина. В бане с Толстой про поэзию не говорили, просто помылись, водочки выпили, помолчали. Хорошая женщина. Но больше на ТВ не зовут. И вот, захожу в книжный, спрашиваю девочку-продавщицу: «Родная, ну, как продается мой текст?» Она говорит: «Ой, я сейчас девчонок всех позову». Обнимаются со мной, фотографируют, не люблю это, но терплю, девчонки хорошие, не могу отказать. Говорю: «Ну так как продается роман мой, родные? Никто не купил?» Они говорят: «Ой, что вы, вы на втором месте по продажам после “Как найти мужа”». Я кричу тогда: нет, нет! Подбегаю к покупателям, вырываю у них мою книгу, подписываю ее словом «Нет!», кричу им: «Не надо, не покупайте, это не то! Как вы можете покупать это, вон туда посмотрите, на те полки, – там Пушкин, там Гоголь, там Бунин, там Чехов, там Хлебников, а я, а мы все, мы же так… На фоне гигантов мы карлики, которые пытаются подпрыгнуть». Я плачу. Со мной плачут девчонки-продавщицы. Они не понимают, что я говорю. Но чувствуют. Они все чувствуют. Родные мои. Одна из них меня забирает домой, в Зеленоград, я неделю живу у нее, она меня кормит варениками, поет мне колыбельные русские, я засыпаю у нее на белых коленках. У нее на коленках даже веснушки. Но однажды утром я ухожу. В метель. Она плачет сначала: «Не ходи, не пущу», но я ухожу, и она машет мне вслед через окошко в морозных узорах и гладит свой белый животик в веснушках – в нем мой сын, она назовет его Васенькой. Я не оборачиваюсь. Вот так.