Давид Ланди - Биоген

– А что такое – старая дева? – интересуюсь я.

– Замужем она не была, и детей у нее нет. Она, знаешь, как мою Аксану ненавидит? Меня когда первый раз сюда положили, Аксана пришла и попросила, чтобы ее тоже взяли. А ей говорят: «Иди, девочка, в психдиспансер. Если врач выпишет к нам направление, мы тебя примем». Аксана ответила: «Хорошо». Поехала в город, зашла в диспансер с флаконом чернил и выплеснула на стол врачихе! А врачиха в новом платье была. Представляешь?

– Ага! – изумляюсь я такой глупости. А Витек с гордостью продолжает:

– Она в момент карету вызвала, и сюда! Когда пойдем на прогулку, я тебе ее покажу.

– А девочки здесь тоже лежат?

– Лежат. Площадка для прогулок у нас одна, но разделена рабицей на две половины. Подходить к забору нельзя.

– Почему?

– Чтобы с девчонками не общались. Мы подбегаем, конечно, когда Степаныч отворачивается. Но если у тебя там девочки нет, лучше этого не делать. Хотя Дебилу подходить разрешают. Ему некоторые вещи проще разрешить, чем запретить. Да, Федька? – Дебил рыкает что-то в ответ и накрывается простыней с головой. Витек смеется. – Девчонки с ним все равно не общаются, – заканчивает он и, встав с кровати Немого, идет к своей койке.

Я ложусь и вспоминаю сначала девочек с нашего двора, а потом Ию. Она кажется мне такой далекой. Такой недосягаемой, как и то время, когда (год назад) я вот так же лежал на кроватке, а рядом со мной (как сейчас Лешка) спала хозяйка голубых гигантов.

Я вспоминаю, как мама оставляла меня в садике на ночь и воспитательница перед сном читала нам сказки. Ее спокойный, невыразительный тембр обволакивал полупустое помещение и, безучастный к собственному смыслу, рассеивался в памяти, внемля преданию старины. Ию редко оставляли на ночь, и, сидя на стульчике, я грустил, глядя сквозь потемневшее окно в опустевший без Солнца мир. Мир колыхался вечерним ветром, скребя по стеклам узорчатыми ветвями деревьев, и, закрыв глаза, я представлял счастье. Оно виделось мне вдали – ватным облаком парусника, потерявшего цель, смысл и волю.

Бросив якорь, он медленно раскачивается из стороны в сторону, и всплески воды за его кормой слышатся то с правой, то с левой стороны. Деревянная палуба, выжженная солнцем Азии, белесо смотрит в небо. Я лежу на ней, укрытый наполовину тенью паруса, и, прищурив глаза, слушаю море, которое шепчет проплывающим в нем рыбам сказку мира. Перестав суетиться, ненасытное время приобщается к легенде, внимает ее смыслу и, очарованное, погружается на морское дно, выпуская из себя вечность.

– Дааа… – вздыхаю я.

– Ты чего вздыхаешь? – усмехается Витек.

– Да так… Просто…

– Аксана у меня, знаешь какая красивая? – говорит мечтательно Витька. – Увидишь ее, сам все поймешь. А имя у нее белорусское. Пишется не как у нас Оксана, а через букву «А». И ударение на последней букве: Аксан-ааа. У нее отец родом из Белоруссии. Он ее в честь бабушки так назвал.

Я представляю Белоруссию, бабушку и Аксану. Но представление комкается и никак не наводит резкость на букву «а».

Витя продолжает:

– А Лешка любит Олю. Он с ней здесь познакомился. Может, и ты кого-нибудь найдешь. Так что сильно не расстраивайся! Жить тут можно! Но не долго…

Входит медсестра Маргарита Юрьевна и начинает меня развязывать. Некрасивое хищное лицо склоняется надо мной, когда она отвязывает вторую руку, ее грудь ложится на мой живот.

– На первый раз хватит. Повторится такое еще раз, будешь лежать весь день! – резюмирует она, обводя меня с головы до ног враждебным взглядом.

Я молчу. Чувствуя мою беззащитность, медсестра слизывает с края губ выступившую в уголке сухость. Она могла бы одним щелчком перекусить хрупкое тело мальчика. Но нельзя… Вокруг свидетели… А еще есть Алевтина Адриановна, которая не простит ей кровожадной выходки, потому что имеет больше на это прав.

Церемония лечения должна предшествовать выздоровлению, которое наступит только после того, как больной, встав на колени, склонит голову. Правила не меняются…

Справившись с возбуждением, медичка продолжает:

– Советую не пытаться устанавливать здесь свои порядки. Я прочла твою характеристику и многое о тебе знаю, Давид. Понял?

– Понял, – машинально отвечаю я.

– Ну, вот и хорошо, раз начинаешь понимать. Будешь слушаться – лечение закончится быстро. А нет – пеняй на себя!

После того как она уходит, я бравирую перед мальчишками и, строя вслед медсестре рожицы, бросаю негромко:

– Сама себя слушайся!

Витя качает головой:

– Ну, это мы посмотрим! Дебил тоже раньше буйствовал, а теперь притих. Хоть и Дебил, а понимает, что на рожон лучше не лезть. Да, Дебил?

Дебил вдруг садится на кровать и с ненавистью смотрит на Витю.

– О! Ты чего это – не спишь, что ли? – удивляется Витька. Дебил молчит. – Спи, лунатик! В Багдаде все спокойно.

Появляется медсестра.

– Выходим в столовую! – Замечает Дебила. – Федя, а что это ты сидишь?

Он молчит, не реагируя на ее вопрос, и продолжает смотреть на Витю.

– Анатолий Степаныч! Анатолий Степаныч! – кричит медсестра и берет Дебила за руки. Приходит Степаныч. – Ну-ка, привяжи его на всякий случай, – командует она на опережение. – Ложись, Федя, ложись, – укладывает она Дебила. Тот ложится, и Степаныч привязывает его руки к кровати. – Выходим на ужин, – повторяет медсестра и, подойдя ко мне, берет за руку: – Пойдешь со мной.

Ведет…

Коридор длинный, узкий, как катакомбы в Одессе.

– Я в туалет хочу, – тихо говорю я в пространство, поддаваясь унижению просьбы.

Она подводит меня к туалету. Сама остается у двери. Пол и стены вокруг кафельные. Плитка местами отбита. Резкий запах хлорки режет глаза. Справа при входе раковины. Пожелтевшая от времени эмаль рябит щербинками прошедших здесь лет. Они знают сопли и слюни каждого новобранца. От этого – раковины потускнели, сморщились и состарились.

Вокруг все мерзкое, безжизненное, как в морге. Но там мертвые, и им все равно. А здесь я – еще живой, еще не вставший на колени, не выздоровевший, не забывший свои квартиру, двор, жизнь… Стою, привыкаю…

Чтобы добраться до писсуара, нужно преодолеть две ступеньки и попасть на площадку, где находятся три очка. Поднимаюсь, писаю и выхожу назад. Медсестра берет меня за руку и отводит в столовую. Столовая рядом – чуть дальше, справа. Заходим.

Столы, столы, дети, дети. Столы одинаковые. Дети разные. Я таких раньше не видел. Половина столовой пуста. Кормят не всех сразу, а по очереди, чтобы избегать конфликтов. Сажусь за стол со своей палатой. Беру в руку алюминиевую ложку. Осматриваю. Она насквозь пропиталась длинными поколениями бесцветных супов, один из которых налит в мою тарелку. Супы не люблю. Ненавижу с детства! А я еще в нем… Только борщ или щи! От мамы! Или бабушки Нели! Но здесь – суп…