Надежда Нелидова - Собачья старость

– Значит, видела штоф, – таинственно подытожила бабТася и положила трубку. Вот интриганка!

Через час снова звонок.

– Видела ли штоф в последний раз в Анютиной избе?

Хм… Откуда Лена помнит. Хотя… Нет. Нет! Не было штофа на полке, не бы-ло! Иначе она бы не преминула взять его в руки, ещё раз полюбоваться стариной.

– Значит, старый глаз меня не подвёл, – бабТася удовлетворённо положила трубку.

Когда звонок раздался в третий раз, Лена готова был убить на фиг доморощенную мисс Марпл. Но бабТася мирно позвала её в баню – «там все наши будут».

После бани Лена учила старушек, как ухаживать за собой. Они попискивали от жары, валялись, как куклы, по лежанкам и скамьям. Лена ходила между ними, накладывала на морщинистые личики – сметанные и ягодные маски, на подслеповатые глаза – вываренные чайные пакетики, нарезанный огурец.

БабТасю будто подбросило, сорвала с глаз огуречные кругляшки:

– Тьфу, ровно медными пятаками глаза покойнику закрыла! Давайте вы тут, подруги, прохлаждайтесь, а мы с Ленухой больную навестим. Что-то сердце не на месте.

По дороге она, запыхаясь, объясняла: старушечья разведка донесла, что Анютиного племянника, за недостаточностью улик, сегодня выпускают из тюрьмы.

– И он попытается убрать бабушку Анюту, как единственного свидетеля! – ахнула Лена.

В больницу проникли через знакомый чёрный ход. В коридорах было полутемно, пост медсестры пустовал. Бабушка Анюта зашевелилась, снова зашелестела что-то про свою бутылку.

– Живая, слава богу!

БабТася в который раз набирала 02, сердито ворча под нос: «За смертью ваш наряд посылать». За дверью послышались шаги – они едва успели юркнуть за ширму.

У Лены выскакивало сердце, не покидало ощущение нереальности. Казалось, это снимается фильм, и по углам таятся с камерами операторы и режиссёры.

Белая в темноте дверь приоткрылась, впуская мужскую фигуру. Скрипя ботинками, фигура приблизилась к больной, что-то вынула из кармана, склонилась… БабТася щёлкала выключателем, одновременно энергично давя кнопку вызова (позже выяснилась, сто лет уже не работавшего). По полу покатился выроненный шприц (позже выяснилось: с веществом, поднимающим давление).

– Валера?!!

Судя по выражению бойфрендовского лица, он, не раздумывая ни секунды, сделал бы с Леной то, после чего в триллерах стены и потолок бывают обильно забрызганы кровавыми ошмётками. Но уже в больничном сквере – тоже как в триллере – красиво мелькали красно-синие полицейские маячки и звучно завывала сирена…

– Вот ты музеем заведовала. Другая бы мёртвой хваткой в Анютин штоф вцепилась: отдай! А ты повертела и вернула Анюте – это как? – допытывалась бабТася.

А вот так. Ей ли, Лене, не знать, что самые ценные и дорогие музейные экспонаты директор стаскивал в свой загородный дом – хвастаться перед гостями. Потому Лене после пенсии дня не дали поработать – слишком много знала.

– Вот директор и про Анютин штоф прознал. Самолично наведывался, сулил деньги. Сначала десять тысяч, потом тридцать. Дескать, штоф станет жемчужиной в музейной коллекции.

Анюта тихая, тихая – а тут упёрлась. Кабы, говорит, для музея – сама бы отнесла. А тебе – не отдам.

«Ну, бабушка, мирные аргументы исчерпаны. Жаль, жаль», – сокрушённо развёл руками директор. Выкрасть штоф охотно вызвался Валера – за те самые тридцать тысяч. Дождался, когда строптивая бабка ушла по делам – да не задалось: хозяйка что-то забыла, вернулась в избу. Пришлось её немножко оглушить. После пытался замести следы, поджечь избу – не занялась.

Как бабТася вышла на след исчезнувшего штофа? Очень просто: сдружилась с пожилой директорской домработницей. Та и проболтайся, что у того в домашней коллекции завёлся старинный зелёный штоф. Тяжёлый, зараза: чуть не уронила, когда метёлкой пыль обмахивала.

– И как это, бабТася, вам всё удаётся? – грустно спрашивала Лена.

– Как-как, забыла? Ведь у нас – бабкократия! Бабкиархат! Не дрейфь, ты теперь тоже нашенская: в обиду не дадим.

Среди ночи меня будит негромкое деликатное позвякивание бутылок под окном, у мусорки. Всё верно: сегодня на шестом этаже гуляет свадьба. Возле контейнеров выстроились батареи пустых бутылок, ещё сохраняющих дразнящий запах. Это не какие-нибудь цветные фигурные флаконы из-под презренной импортной шняги, а самая добротная посуда: беленькая, прозрачная, с лебедиными, без единой трещинки и зазубринки, шейками, с солидными этикетками местных ликёро-водочного и пивоваренного заводов.

Человеческая тень, повозившись у контейнера, бесшумно исчезает за углом.

Я долго копила стеклотару. И вот приманка готова, должно сработать.

…Будничное утро, огромный двор словно вымирает. Дворничихи убрались начерно на своих участках и разошлись по подсобкам пить чай. В такое время на бутылочный промысел выходят, когда либо совсем уж невмоготу, либо по инерции, из унылого чувства долга – ведь выходят же в стране на работу ежедневно сотни тысяч людей, получающих не зарплату, а слёзы.

– Послушайте, эй! – несмело окликаю я сутулого узкоплечего человека, который подошёл к контейнеру. Он скользнул профессиональным скользящим взглядом: пусто! – и собирается отойти. На человеке узенькая, почти детская курточка, вязаная шапка «петушок», синие спортивные брюки, тщательно заправленные в резиновые сапоги с отвёрнутыми голенищами. В руке – тонкая деревянная палка, белая, свежесрезанная. Я свесилась с перил своей лоджии на первом этаже и призывно потряхиваю пакетами с посудой.

– Спускаться к мусорке неохота, что ли? – не привыкший к таким подаркам судьбы, он недоверчиво подходит, не сразу разворачивает грязный матерчатый рюкзак громадных размеров. – Давай переложу. Осторожно.

– Берите вместе с пакетами… Тут пять бутылок из-под вина, тоже производства нашей ликёрки – ничего? – вроде даже оправдываюсь.

– Ничего, – разрешает он. И нравоучительно замечает: – А «эй», между прочим, зовут лошадей.

Он сразу стал уверенней, едва последняя бутылка перекочевала в его рюкзак, и не собирается задерживаться. Мой план на грани провала.

– Вы не могли бы уделить мне минутку? Я стажируюсь в газете, пишу… Это будет моя первая статья!

– Про бомжей что ли? Так я не бомж, однозначно. Не, некогда.

Мой сырой материал, моё несостоявшееся интервью, мой эксклюзив уходит… Вот сейчас свернет за угол. Но неожиданно меняет гнев на милость.

– Здесь и будем говорить, через лоджию? Ты только это… Бутылки, как накопятся, мне отдавай. Ладно? Муж-то выпивает?