Надежда Нелидова - Женщина в жутких розочках

– Не связывайтесь вы с алкашами.

Она была заодно с государством, потому что алкаши делали ей выручку.

В другой раз Творогова с гайморитом пошла в поликлинику. Заняла очередь, присела на порванный дерматиновый диванчик. Рядом, уронив голову, сидел мужчина.

– Молодой человек, вам плохо?

Выпрямилась:

– Товарищи, человеку плохо. Врача!

Парень мигом очнулся и зло и совершенно трезво прошипел:

– Дура, чего привязалась?!

Она узнала любителя «Композиции» и «Русского леса». Алкаш вскочил и быстро зашагал прочь. Из дверей кабинетов выглядывали головы в белых шапочках и говорили вслед:

– Совсем бомжи обнаглели. Намерзнутся на улице – и набиваются в поликлиники греться. Вшей напускают, лишайный грибок. Чесотку.

Едва она вышла, из тьмы выступила долговязая фигура. Потащила струсившую Творогову в светлый круг под фонарем:

– Да не бойся ты, дура набитая, сейчас я тебе все объясню.

– Я закричу, не приставайте ко мне, ай…

Он тыкал ей в лицо синей корочкой:

– Я журналист, корреспондент. Пишу очерк о жизни бомжа. Блин, месяц в образ вживаюсь, и везде ты под ногами путаешься.

Творогова, чувствуя себя виноватой, пригласила журналиста – его звали Серега – к себе домой погреться, попить чаю. Наутро Серега переволок к ней тяжелый старый чемодан: больше половины его занимали кипы бумаги.

Когда Творогова стирала его свитер и джинсы, Серега расхаживал в ее стареньком просторном халате.

Она и не подозревала, что журналисты так мало получают. Серега называл себя ушедшим на вольные хлеба и кричал, что ни за какие коврижки не пойдет в рабство тупым редакторам и цензуре.

Соседка отнеслась к новому жильцу подозрительно:

– Смотри, Творогова, не шпану ли привечаешь? Такие вот присмотрят одинокую бабу, вотрутся в доверие. Потом из квартиры всё дочиста выносят.

Серега редко вылезал из уютного халата Твороговой. Днем спал на софе, а ночами смотрел телевизор. Объяснял: «Творческий запор». Иногда на него находило вдохновение, он быстро-быстро исписывал кипы серой бумаги мелким крученым почерком. Потом откидывался на спинку стула, красиво откидывал длинные волосы, утомленно потирал глаза. Облачался в давно дожидающиеся его в шифоньере чистенькие свитер и джинсы – и исчезал.

– Бездари чертовы, – ругался он, возвращаясь без рукописи, но и без денег. – Завидуют. Сами как куры с обрезанными крыльями, и мне хотят обрезание сделать. Не выйдет. Серегу в золотую клетку не посадишь. Тупоголовые.

Из-за редакционных бездарей и завистников приходилось жить на одну зарплату Твороговой – школьной лаборантки. Серега брезгливо ковырялся в тарелке, раздраженно швырял вилку:

– Опять макароны? Сколько они тебе в твоей школе платят? Ско-олько? Сволочи.

Он был проинформирован о жизни «наверху» и ругал «небожителей» ужасными словами. Творогова пыталась разубедить его. Кричала из кухни:

– Сереж, включи новости! Сегодня еще одного высокопоставленного арестовали! Сказали: за взятку!

– Значит, мало дал, – вяло реагировал Серега. – Или не тому. Сволочи.

Нервы у него были явно расшатаны. Творогова кутала его нежную белую шею пуховой шалью и выводила погулять, подышать перед сном кислородом. Тогда она впервые услышала об Илоне. Вдруг Серега засмотрелся на черное зимнее небо, сплошь усыпанное звездами, и мечтательно сказал:

– Точно такое платье надевала перед своими выступлениями Илона. Коротенькое, бархатное, в алмазной крошке. Оно переливалась и сверкало в свете прожекторов. Будто было скроено из кусочка звездного неба.

– Илона?

– Воздушная акробатка из шапито. Она ходила по канату – без страховочных сеток, без лонжи, даже без шеста. Глаза ей крепко завязывали полоской такой же звездчатой ткани. Желающим давали убедиться, что сквозь нее ничего не видно. Она бесстрашно выделывала разные фигуры на канате, с такими и на земле сложно справиться. Но лицо у нее беспрестанно улыбалось, показывая милые, чуть выступающие зубки. Потому что уголки рта были подклеены скотчем телесного цвета – или как они там, скоты, закрепляют улыбки артистам…

– Да… – продолжал Серега. – Она в своем мерцающем платьице балансировала на двадцатиметровой верхотуре, и публике были хорошо видны веселые губки Илоны. Один я знал, что улыбающееся личико в это время обильно залито потом. Ее номер стоил в два раза дороже, чем у других канатоходцев. Публика платила на всякий случай, втайне надеясь на один не верный, случайный шаг в пустоту. Переплачивала за возможность стать свидетелями падения и смерти красивой девушки на арене.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я писал о шапито, об эквилибристах. Там и познакомился с Илоной. Смотри, – он взял Творогову за толсто, добротно укутанные в пуховик плечи. Заставил задрать голову в бархатно-черное, мерцающее небо. – Вон она, прямо над нами. Те пять звезд – вздернутая головка. Вот эти три – приподнятая ножка. Эти четыре звезды – взмах рук. Созвездие Илоны.

Творогова хотела сказать, что перечисленные звезды уже давно классифицированы, пронумерованы и имеют названия: эти, кажется, относятся к хвосту Малой Медведицы или – попке толстенького Близнеца. Или составляют фрагмент морды какого-нибудь Гончего пса… Творогова слабо разбиралась в астрономии. Но посмотрела на Серегу – и раздумала.

А Серегу с того вечера будто прорвало. Он вспоминал, вспоминал, говорил, говорил и не мог наговориться о своей воздушной акробатке.

– Я не пропускал ни одного ее выступления. Она шла по канату, который снизу казался не толще блестящей нити… Ах, как она шла! Чуть покачиваясь, узко, как по жердочке над водой, страшась замочить ножки в своих блестящих туфельках. Боязливо, будто несла и очень боялась разбить хрупчайший, бесценный сосуд. Так и было: сосуд этот была она сама.

…– Я не могу вспомнить ее лицо, фигуру, голос… Что мне делать, Товорогова?! – отчаянно вскрикивал он. – Начинаю вспоминать – она бесплотно колеблется, тает и исчезает, как утренняя звездочка. – Она была доверчива и простодушна, как ребенок, не осознающий своей красоты. Не подозревающий, как смертельно опасно играть на краю двадцатиметровой высоты.

Глядя на переодевающуюся ко сну, расхаживающую по квартире в застиранной сорочке сожительницу, Серега с тоской говорил: – Ты, Творогова, хотя бы на диету села, что ли. Или на фитнес, на боди-билдинг записалась. Черт знает что, в самом деле.

В эту минуту она виновато думала, что абсолютно соответствует своей фамилии: представляет из себя комковатую, рыхлую творожистую массу. Не то что Илона.

– Сереж, ты же знаешь, я сидела на диете… Бесполезно.

…– Как-то я проснулся рано. Илона неслышно дышала рядом, приоткрыв ротик с милыми, чуть выступающими вперед зубками. Приподнявшись на локте, я разглядывал ее спящее лицо. Я так боготворил, так обожал ее, что почувствовал: еще немного, и я зарыдаю, сойду с ума от любви к ней!