Владимир Гой - Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник)

Максим, молодой перспективный офицер погранвойск, сидел молча, ни с кем не спорил, а о том, что он уже с год как спит с переводчицей с немецкого Тоней, знали все, кроме ее мужа. И относились к этому как к редкому исключению. Он просто бредил этой женщиной, писал ей удивительные послания в стихах, каждый день дарил цветы, пытаясь сделать так, чтобы этого никто не заметил. Но у него буквально на лице было написано: «Я тебя люблю, и мне плевать на весь мир!»

Кто-то из нас поинтересовался его мнением по поводу нашего спора, наверное, один из тех немногих, кто не знал историю его тайного романа. Я и не ожидал, что он будет влезать в дискуссию, но видно, винные пары подхлестнули его тайное чувство. Он даже встал.

«Я понимаю, на что вы намекаете, но мне это все равно», – мы зашумели, отрицая, но он жестом попросил нас замолчать: «У меня хорошая жена и сын, которого я люблю больше всего на свете. Да вот так получилось, что я случайно встретил ее. Когда я в первый раз ее увидел, мне показалось, что у меня даже сердце остановилось. Недели две к ней подойти не мог, внутри все трепетало от волнения, словно впервые в жизни женщину вижу. Я стихи до встречей с ней уже лет пять как не писал, а тут каждую ночь не мог ручку от бумаги оторвать, и все только о ней. Люблю я ее, и мне все равно, есть у нее муж или нет! Верю, что нам суждено быть вместе, и она меня тоже любит!»

После нежданного признания мы притихли и даже слегка протрезвели, зацепил он нас своей любовью. Только самый старший из нас, которого мы уважительно именовали Мироныч, посмотрел на него и серьезно, по-отечески сказал: «Ты хоть знаешь, какая крупная птица ее муж? От таких в двухкомнатную квартиру не уходят, любить – пожалуйста, но втихую!»

У Максима от возмущения даже рот скривился: «Да что вы в настоящей любви понимаете! Вам бы только на кого-нибудь взгромоздиться, чтобы похоть удовлетворить! Да вы просто примитивные уроды!» Выплеснув свое негодование, Максим выбрался из-за стола и ушел.

Мы еще немного посидели и стали собираться по домам, правда, настроение было уже не то. Больше он с нами никогда в компании не бывал, наверное, думал, что мы к нему как-то не так относимся. И был, конечное, неправ. Мы считали его необычайным романтиком, умеющим так любить. Вскоре я уволился из клуба и больше его никогда не видел.

Лет через пятнадцать я случайно встретил одного из участников того давнего застолья, и он поведал мне о судьбе великого романтика.

Максим ушел из семьи, надеясь создать новую, но повелительница его сердца была не готова к такому повороту дел. С горя он запил, потерял работу, а потом и умер от какой-то болезни.

«А иначе и быть не могло. Представляешь, ведь он работал сторожем на стоянке, принадлежавшей фирме ее мужа, куда Тоня устроила его из жалости. И конечно, этим она его добила», – закончил свое невеселое повествование знакомый и на прощанье добавил: «Мироныча надо было слушать, да разве любовь слышит? Она и глуха, и слепа, и прекрасна, когда хорошо кончается!»

Шесть часов утра. До посадки в самолет еще полчаса, полусонные пассажиры медленно бредут к месту последней регистрации, таща за собой чемоданчики на колесах или еще какую-нибудь ручную кладь. Я озираюсь по сторонам и вдруг замечаю, что в одном из кафе в длинном коридоре засуетился бармен. Направляюсь твердым шагом в его сторону; решение было принято, когда я только еще покупал билеты на самолет Рига – Рим. Два раза по сто грамм делают из меня мужественного человека, сейчас я могу лететь даже на крыле.

Самолет разбегается по взлетной полосе, нас вжимает в кресла, и мы взлетаем. Мое ухо улавливает любые изменения в работе двигателя, отчего потеют ладони. В самолете я ощущаю себя совершенно беспомощным из-за того, что никак не могу повлиять на его полет, и долечу я или нет, зависит не от меня, а от каких-то дядей в кабине лайнера. Поэтому по возможности во время всего полета я разбавляю свой страх коньяком.

Гул самолета становится ровным и спокойным. Мы забрались на положенную высоту, и я с любопытством поглядываю через иллюминатор вниз. Там, под облаками, время от времени показывается земля, покрытая лесом и расчерченная полосками дорог. Становится интересно, но тут самолет начинает трясти, и всех просят пристегнуть ремни, пугая страшным словом «турбулентность». Пристегиваюсь и начинаю про себя молиться: «Святая Дева Мария…» Вскоре тряска проходит – то ли благодаря моей молитве, то ли коллективной, судя по бледным лицам вокруг меня.

У моей жены очень спокойное лицо, словно она не замечает, что находится в салоне самолета, как будто сидит в косметическом салоне. А может, это обреченность?

Самолет больше не болтает, закрываю глаза, пытаясь заснуть. Гул двигателей смешивается с моими видениями, превращаясь в некое подобие сна.

Короткий противный сигнал заставляет открыть глаза, над головой загорелась надпись: «Пристегнуть ремни». Мы уже над Италией, и лайнер идет на посадку.

Визгливый удар шасси о землю, грохот тормозящих двигателей и любезный женский голос по-итальянски приветствует нас в аэропорту Рима. Пассажиры засуетились, выдергивая из багажных отсеков над головой свои сумки, словно им не дадут выйти и увезут обратно. Мы дожидаемся, пока самые торопливые направятся к выходу, и тоже поднимаемся с кресел.

Улица Виа Кондотти спускалась по лестнице и убегала вдаль мимо фонтана, обрамленная с двух сторон витринами шикарных магазинов. Для большинства туристов эти магазины были такой же достопримечательностью Рима, как и все остальное. Они ходили мимо витрин, с интересом разглядывая причудливые изобретения моды, но внутрь заходить не решались, ценники на образцах были лучше любого запрета. Только изредка какая-нибудь особа «из общества» скроется за стеклянной дверью и сразу попадает в руки назойливо любезных продавцов.

С верха Испанской лестницы этого не видно, а здесь, на мраморных ступеньках, как прилетевшие из разных стран воробьи, расселись туристы, греясь на весеннем солнышке. Для многих из них такое солнце бывает только в середине лета. Они подставляют свои белокожие лица его теплым лучам, и уже к вечеру напоминают краснокожих индейцев Фенимора Купера, а не потомков знаменитого скандинава Эрика Рыжего.

Я сижу на ступенях знаменитой лестницы в окружении замученных историей людей. Кто-то ест бутерброды, запивая не утоляющей жажды кока-колой, некоторые, закрыв глаза, дремлют, набираясь сил, а кто-то делится друг с другом впечатлениями за день.

Снизу по лестнице, еле переставляя ноги, как будто святая инквизиция только что надела на них «испанские сапоги», поднимается семейка из Штатов. Они напоминают три огромных биг-мака – да здравствует процветающая Северная Америка, новая «римская империя»!