Владимир Гой - Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник)

Скромные евреи, без пейсов и традиционных шапочек, обсуждают новость. Экскурсовод рассказал им, что Колизей за пять лет построили пятнадцать тысяч плененных рабов-евреев. Они не могут в это поверить: врачи – да, инженеры – да, ученые – да, но пятнадцать тысяч чернорабочих – не может быть!

Некоторые, как добровольные гладиаторы, «убиты» Римом наповал, оттого что тут так много магазинов, и они все такие хорошие. Их лица покрыты испариной, в руках непомерный груз. На ногах не удобные для путешествия кроссовки, а туфельки на шпильках или кожаные башмаки. Они еле смогли дотащить свои огромные пакеты до прославленной лестницы и с интересом разглядывают непонятных им людей с рюкзаками и фотокамерами. Это не их мир, они садятся в стоящие неподалеку такси и укатывают в отель – наслаждаться своим видением этого мира.

Рядом со мной на ступеньках расположилась семья из Англии. Протягиваю им свой фотоаппарат и прошу сфотографировать меня с женой на этой исхоженной всем миром «скамейке». Растягиваю губы в искусственной улыбке, щелчок камеры, снято, и я улыбаюсь уже по-настоящему: «Спасибо!»

Кто-то, отдохнув, поднимается и растворяется в бесконечной толпе, которая, как поток, уносит его по улицам. Я поднимаюсь со ступеней и с удовольствием бросаюсь в этот прекрасный, бурлящий на разных языках водоворот из любопытных людей.

Гостиница, в которой я живу, находится напротив самого большого в мире храма, посвященного божьей матери: это собор Пресвятой Девы Марии «Великой» – Санта Мария Маджоре. Это помогает мне ориентироваться при обратном пути в отель. Ноги сами идти уже не хотят, я переставляю их усилием воли, обещая сам себе по прибытии налить виски с колой, и, как честный человек, никогда себя в этом не обманываю.

Наконец вижу заветную дверь, за которой наверх к номеру ведут крутые ступени. Еще несколько минут усилий, и я с наслаждением заваливаюсь на широченную кровать. На сегодня я свое отсмотрел. Пытаюсь закрыть глаза и отключиться, но там, за веками, передо мною проплывают какие-то соборы, храмы, Сикстинские капеллы, и, пугая громадой, встает передо мной фонтан Треви. Я открываю глаза, пытаясь скинуть с себя эти записанные в память шедевры, включаю телевизор. А там передача о фонтане Треви, который и так прочно засел у меня в голове.

Снова впихиваю распухшие ноги в кроссовки и спускаюсь вниз, на улицу. Здесь на углу ресторанчик со столиками на улице. Заказываю джин с тоником, выпиваю его в два глотка, потом беру еще один. В голове что-то исправилось, и мысли переключаются на симпатичные ножки итальянок и их стройные фигуры. Рим мне нравится еще больше.

Через десять минут официант-итальянец уже сидел за моим столиком, мы пили пятидесятиградусную граппу и общались на английском, который знали примерно одинаково. Я пытался заигрывать с хорошенькой итальянкой у бара, она отвечала мне тем же. (Позже оказалось, она была полькой.) Вскоре мне было уже все равно, в каком я городе, просто стало хорошо.

К бару подошел молодой негр, держа в одной руке сотню разноцветных бус, а в другой картонную трубу с нанизанными на нее женскими браслетами, последним «писком» африканских модниц. Мне знакомо его лицо, сегодня днем я видел, как возле Испанской лестницы он со своими чернокожими собратьями убегал от полицейских кругами между туристов. У каждого своя работа.

Он сел за столик недалеко от меня, что-то себе заказал и, вытянув под столом уставшие от работы худые ноги, стал смотреть куда-то в небо над крестом на шпиле храма Божьей матери. О чем он думает, глядя в черное, как его кожа, небо? О своей далекой знойной земле, где осталось его сердце, и только желание выжить и мечты о лучшей жизни, заставили ютиться в переполненном людьми трюме, не зная, причалит ли он когда-нибудь к итальянскому берегу или пойдет на дно.

На голове у него вязаная шерстяная шапочка, а на улице плюс двадцать пять. Он увидел, что я за ним наблюдаю, и обнажил в улыбке ряд белоснежных зубов. Я улыбнулся ему тоже, пожалев, что в детстве не слушал маму и не чистил зубы как следует.

Он черный, как уголь, я белый, как снег. Его голова покрыта жесткими кудрявыми волосами, мои волосы прямые и мягкие. Мне не нравится его запах, но и мой запах для него, наверное, тоже неприятен. Можно найти с десяток различий, которые нам с ним кажутся странными. Но есть нечто, что уравняет все. В каждом из нас живет душа, мы просим одну и ту же Деву Марию нам помочь, мы преклоняем свои колени перед единственным нашим Спасителем. Он, быть может, представляет себе Его черным, я представляю себе Его белым. Но он у нас один на всех.

Жестом приглашаю черного брата к себе за стол, он не отказывается. Итальянская граппа со временем объединит весь мир, мы с ним пьем за мир во всем мире, за его родителей, за Рим, за Африку и за Латвию. А потом прощаемся возле дверей моего отеля на всю жизнь. Он отправляется в каменные джунгли Рима, а я в свой номер.

Если Париж мне видится этаким модным щеголем с трехцветным бантом на шее, то Рим для меня как его дед, мудрый всевидящий старик, для которого внешний лоск ничего не значит, а стоит заглянуть в его душу, и увидишь, что она переполнена богатством.

Каждый воспринимает мир по-своему, один может пройти мимо прекрасного изваяния из мрамора и ничего в нем не заметить, другой замрет, ощутив всей своею душой переживания мастера, который воплотил в скульптуре то, что его тронуло и подвигло на этот труд.

Умирающий галл. Ему лет двадцать или двадцать пять, красивое лицо, густые усы. Вот уже больше двух тысяч лет он лежит, пронзенный мечом, все в нем выражает страдание и муку. И он умирает. Где-то мастер подглядел эту трагедию, и она превратилась в камень. Я смотрю на каменного юношу, и почему-то комок подступает к горлу, словно это произошло сейчас, только что.

Маленькая девочка из мрамора прижимает к груди голубку, спасая ее от нападающей змеи. Спасает, не задумываясь о себе, – это ребенок, и доброта в нем превыше всего. И она спасает ее уже больше тысячи лет.

На улице весна, туристы со всех концов земли заполнили Капитолийский холм, фотографируясь на память с вечным его стражем на коне, Цезарем Марком Аврелием.

Мне надоела эта суета, и я спускаюсь по каменной лестнице к священной дороге, которая пролегает между Курией и Храмом весталок, через древний Рим почти до самого Колизея. К счастью, случайно замечаю стрелку с указанием направления на Палантин. И сердце радостно забилось – я увижу место, где Ромул провел границу города почти три тысячи лет назад.

Больше нет тех великолепных дворцов, что стояли здесь сотни лет, но их развалины поражают своим былым величием. Я стою на Палатинском холме, может быть, на том самом месте, где стоял Ромул и окидывал взглядом границы будущего Вечного города.