Владимир Гой - Вкус жизни (сборник)

Из ночи к скамейке вышел кто-то, присел рядом, достал из кармана бутылку темного, как сама ночь, португальского портвейна, вытащил пару пластмассовых белых стаканчиков и поставил на скамейку между собой и Фарбусом. Потом аккуратно расшнуровал лакированную туфлю, взял ее крепко в руку, в другую взял бутылку и в несколько сильных ударов по донышку выбил пробку. Вино радостно забулькало, наполняя посуду. Незнакомец протянул наполненный стакан Фарбусу:

– Давай за хорошую ночь.

Измотанный невероятными приключениями, тот протянул руку:

– Что ж, давай.

– Вот сволочь, ничего не помнит, а вот где собутыльников найти – у него просто в крови. Надоело мне все это, иди, откуда пришел! – сквозь полуоткрытую дверь на всю округу проревела, как недоеная корова, Зайга.

Фарбусу-Федору было все равно, на душе от выпитого портвейна стало ровно и спокойно, он развернулся и пошел к калитке. Тут дверь распахнулась, и Зайги рев вырвался на простор, поднимаясь вверх, пробивая стены домов соседей и разносясь далеко за пределы их улицы, отчего проснулись домашние птицы и захлопали крыльями, отгоняя невидимого врага.

– Скотина подлая, ты это куда? Вишь, обрадовался сразу! Домой давай, сволочь! – ей почему-то стало страшно, а вдруг и вправду уйдет, хотя еще задолго до его прихода она решила: «С этим дуриком надо рвать, сам нормально не живет и мне не дает. Вон монтер Мишка который год слюни пускает, и зарабатывает неплохо».

Но Фарбус молча закрыл за собой калитку и ушел в ночь.

Со студентами Академии художеств он познакомился, рисуя портреты прохожих в Старом городе, на площади Ливов. Парень лет восемнадцати стоял за его спиной и не мог налюбоваться, каак под его карандашом за несколько минут на бумаге буквально оживала девушка, которая за пару латов попросила ее увековечить. Юноша был поражен: их преподаватель, великий профессор Брастиньш, по сравнению с этим мастером был просто маляром. На следующий день он привел с собой друзей-студентов, и они уже все вместе наблюдали за его работой. Когда он сложил бумагу и взял под мышку складной стульчик, ребята спросили:

– Простите, а что вы заканчивали?

Художник на минуту задумался:

– Ничего.

– Но это невозможно, так, как вы, у нас не рисует никто! А маслом вы тоже можете?

Фарбус улыбнулся:

– Могу всем.

Так, слово за слово, он оказался в небольшой двухкомнатной квартире с печкой, принадлежавшей одному из студентов. Стены комнат были исписаны мелками, красками – каждый гость оставлял здесь автограф. Новое жилье было намного лучше обжитого им чердака, за который он платил дворнику десятку в месяц, чтобы тот его не прогнал.

Вскоре у всех студентов из этой коммуналки значительно повысился рейтинг в Академии художеств. Преподаватели не могли надивиться их успехам, но однажды секрет их вдохновителя в искусстве был открыт: они не могли сдержаться и рассказали про своего тайного учителя. Худсовет внимательно посмотрел работы загадочного самородка и вынес свой вердикт: «Талант, безусловно, имеется, но ему еще надо много работать над собой, чтобы получить художественное образование». С такими авторитетами Фарбус спорить не намеревался, – он и на самом деле неважно разбирался в современной живописи, и тем более в критике. Когда-то давно, еще в поднебесные времена, он помогал художнику Маревичу – однажды тот писал необычайно красивый пейзаж, но тут пробежавшая мимо кошка столкнула на холст банку с кистями, и на холсте образовалось большое жирное пятно. В сердцах художник взял кисть и черной краской замалевал все. Полотно он назвал «Черный круг» и выставил на торги. К его удивлению, оно было продано за громадные деньги, а он после этого бросил живопись.

Картины из-под кисти Фарбуса выходили в свет одна за другой, не залеживались в запасниках галерей, и поклонников его искусства было хоть отбавляй. Места в студенческой квартирке явно не хватало, он сердечно распрощался с замечательными ребятами и переместился поближе к небу, то есть снял небольшую мастерскую под крышей шестиэтажного дома на улице Художников – так ее назвали еще в четырнадцатом веке, потому что там жили семьи маляров.

Он искал ее каждый день и пытался найти в каждой женщине, которую рисовал на площади. Как вы догадались, Фарбус специально поселился в центре Старого города. Он не помнил, где находилось то маленькое заветное окно, ему не давали этого вспомнить, иначе все было бы слишком просто. Иногда он рисовал ее так, как помнил, а прохожие смотрели на рисунок и восторгались красотой незнакомки.

Наше время утекает, как вода сквозь сжатые пальцы, мы пытаемся сохранить, удержать его, но безуспешно – оно все капает и капает в никуда.

Машина, украшенная яркими летними цветами, а за ней небольшой автобус летели по шоссе с включенными фарами. Все встречные водители приветствовали свадьбу сигналами клаксонов, желая счастья молодоженам. Праздничный эскорт въехал в город, где в небольшом ресторанчике на улице Художников собрались гости, страстно желавшие побыстрей приступить к трапезе и возлияниям. Пришли довольно известные журналисты и писатели, некоторые даже приехали из Москвы поддержать своего зарубежного коллегу в этот ответственный день. Его многочисленные публикации об ущемлении прав тех или иных нацменьшинств (честно говоря, ему было плевать и на тех, и на других) принесли ему за рубежом некоторую известность и деньги.

Ее он встретил два года назад в парке возле Бастионной горки, она показалась ему необыкновенной и неприступной, но это только распалило его инстинкты и охотничий азарт. Как мартовский кот, он ходил за ней по пятам, встречал после работы, подвозил на своем стареньком «форде» и в конце концов через несколько месяцев получил ожидаемый результат.

На первые несколько попыток заговорить о свадьбе он получил один и тот же ответ: «Мне с тобой хорошо, ты милый, но пусть все будет так, как было, не усложняй наши отношения», – и он замолкал до следующего подходящего случая.

Она рассматривала первые тонкие морщинки у глаз, и ей стало ужасно грустно: неужели это все, потом появятся седые волосы, складки у рта, обвиснет упругая грудь, кожа станет дряблой, и она будет никому не нужна. «Нет, – сказала она сама себе вслух, – если он еще раз предложит, надо соглашаться, а то можно остаться у разбитого корыта – старой, но не девой».

Следующий раз был назавтра, с цветами, шампанским и предложением, и вскоре она превратилась из Малининой в Пантелееву, вернее, в Малинину-Пантелееву.

Уже после первых возгласов «горько» она начала немножко жалеть о своем поступке. Пантелеев, приняв шампанского, понял все свое величие в этом мире, глаза его разъезжались в разные стороны, он говорил что-то умное, понятное только ему одному, тыкал в нее пальцем и, надувая губы, говорил каждому, кто был рядом: