Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)

– Какие красивые молодые люди! – восхищенно проговорил он, остановившись напротив. – Я давно не видел таких красивых молодых людей. Какие лица! Последний раз я видел такие лица в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Они уезжали покорять целину. Вы тоже собрались покорять целину?

Ким и Анджела засмеялись – старик вызывал у них восторг.

– Сделайте наш коллективный портрет, – попросил Илья.

Старик вскинул брови:

– Коллективный портрет, я не ослышался? Вы шутите? Я спрашиваю, потому что сейчас никто не просит сделать коллективный портрет. Только фотографии на загранпаспорт. Почему все так стремятся за границу? Вот я, например, там не был и не испытываю ни малейшего желания. Зачем? Мне хорошо здесь! Повторите – коллективный портрет?

– Коллективный портрет, – повторил Илья хмурясь.

Старик задумался, роняя голову на впалую грудь.

Анджела Дэвис хихикнула. Ким смущенно улыбался.

– Коллективный портрет современной молодежи! – вскидывая голову, сформулировал старик и стал передвигать треногий деревянный скворечник древнего фотосъемочного аппарата, не закрывая при этом рта. – Мне нравится современная молодежь! Знаете – почему? Потому, что ей неизвестен страх! Я недавно прочитал в газете, что девяносто девять процентов первоклассников не знают, кто такой Ленин. Я заплакал – счастливые дети!

Справившись с фотоаппаратом, старик подобрался к криво висящей простыне задника, стал выравнивать волнистую поверхность, делая ее, однако, еще более волнистой.

– Я знаю, что говорю, – продолжал он вещать. – Мой папа был большевик, его родной брат, мой дядя, был меньшевик. Папа приговорил дядю к расстрелу. Эсерка-мама исключительно из идейных соображений ушла от папы к эсеру. Бундовец-дедушка их всех проклял. Не потому, что они так себя вели, а потому, что не вступили в Бунд. Тогда моя бабушка сказала: «Не нравится мне все это». Она как в воду глядела: папу расстреляли, а мама умерла в лагере. И тогда моя бабушка дала мне мудрый совет. Она сказала: «Если хочешь долго прожить – не верь коммунистам. Даже если они будут говорить на белое – белое, не верь – это черное. Даже если они будут говорить на воду – вода, не верь – это камень. Даже если они будут говорить на хлеб – хлеб, не верь – это яд!» Я следовал бабушкиному совету всегда! Знаете, сколько мне лет? Это бессмысленно говорить, потому что все равно не поверите!

Теперь старик выстраивал композицию кадра, меняя местами хихикающую Анджелу Дэвис, смущенного Кима и недовольного, раздраженного Илью.

– Знаете, до какого времени я собираюсь дожить? – продолжал он. – Я собираюсь дожить до того времени, когда на свете останется всего один коммунист, последний коммунист! Его никто, никто не пожалеет! Женщины категорически откажутся продолжать с ним свой род. Мужчины не будут говорить с ним о футболе и играть в шахматы. А маленькие дети будут бегать за ним, показывать пальцем и кричать: «Коммунист! Коммунист!» Это будет самое страшное, самое последнее слово!

Старик хотел еще что-то сказать, он даже вскинул руку, но Илья его остановил:

– Значит, для того, чтобы вы поверили, надо на воду говорить – камень, а на хлеб – яд?.. Надо белое называть черным, и тогда вы поверите?

Илья смотрел на фотографа, прищурившись, ожидая от него ответа. Старик опустил руку.

– Ты умный мальчик. Ты, возможно, даже очень умный мальчик, – сказал он как-то робко и попятился по-рачьи. Остановившись у аппарата, старик еще раз взглянул на Илью и продолжил свою мысль: – Беды начинаются тогда, когда появляется один очень умный мальчик…

Илья готов был и на это что-то сказать, но старик торопливо спрятался под толстую и глухую шерсть накидки.

– Приготовились! – крикнул он из своего укрытия специальным голосом.

Илья бросил на соратников горящий взгляд и прошептал:

– Да здравствует коммунизм!

– Да здравствует коммунизм, – согласился Ким.

– Да здравствует коммунизм, – повторила Анджела Дэвис.

В небе – среди темных и плотных, накачанных водой облаков – глухо ворочался гром. Губернские начальники на высокой трибуне посматривали, улыбаясь, вверх и удовлетворенно кивали, переглядываясь, соглашаясь, что и там сегодняшнее мероприятие наверняка вызывает одобрение.

Густой неподвижной толпой стояли на Заводской площади праздничные любопытствующие придонцы, глазея на хрустальную маковку и золоченый крест часовни, на начальство, среди которого выделялся стоящий в центре Печенкин в белом костюме, белой сорочке и белом галстуке, на концертную площадку, где сводный хор потомков казаков и наследников белогвардейцев слаженно и красиво исполнял «Боже, царя храни!».

– Нет, что ни говорите, но красноармейцев в буденовках здесь все-таки не хватает, – дружелюбно посетовал стоящий по левую от Печенкина руку губернатор. По правую руку от него стоял митрополит в парчовой ризе – седенький старичок с добрыми слезящимися глазками. Митрополит мелко закивал, то ли соглашаясь, то ли испытывая краткий, неопасный приступ какого-то старческого недуга.

Владимир Иванович не слышал губернатора, наверное, потому, что не остыл еще, не отошел от речи, которую сам толкнул несколько минут назад. Обычно Печенкин говорил без бумажки, и хорошо говорил, просто, доходчиво, убедительно, но здесь – такой случай – приказал написать Прибыловскому, и тот, надо сказать, постарался на славу. Особенно хорошо было про дорогу, ведущую к храму: мол, у нас теперь не только дорога есть, но есть и сам храм. И не просто храм, а чудо. Русский народ всегда мечтал о чуде. И вот оно – чудо, хрустальный храм, какого нигде больше нет! Восьмое чудо света! Придонское чудо!

Хлопали минут десять… Ну, если не десять, то пять точно. Печенкин был счастлив. Это был его день.

торжественно выводил хор.

– Вот гимн так гимн! – обратился Печенкин к митрополиту. – И слова и музыка!

Митрополит мелко закивал.

– Ну, наш был не хуже, – подключился губернатор. – Помните, как Роднина под него плакала? На весь мир…

– Мотив хороший, а слова? – выдвинул довод Владимир Иванович.

– Слова тоже хорошие, – губернатор стоял на своем.

Владимир Иванович не стал дальше спорить – не потому, что боялся испортить настроение, это было невозможно, просто он отвлекся, переведя взгляд с хрусталя часовни на гранит памятника Ленину, окончательно утверждаясь в собственной правоте: одно другому не мешает. А в том, что Ленин, получалось, указывал рукой на храм, в этом тоже был свой смысл. И преемственность поколений, и покаяние, и терпимость – все эти слова, которые Владимир Иванович не то чтобы не любил, но не очень хорошо понимал и как-то их стеснялся, – все это было теперь на Заводской площади, присутствовало, имело место.