Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

Но это было тогда, а теперь тьма продолжалась, он плыл, продираясь сквозь нее, но все равно что стоял на месте, как недавно на Волге, когда пытался добраться до лодки с Гришей и Робертом, определяя движение только по прилагаемым им самим усилиям.

Он удивлялся: как может сниться тьма? Как это может быть, если сам сон – тоже тьма, покой и тьма? Стоит только закрыть глаза. Стоит только… Но он их не только не закрывал, наоборот, старался открыть как можно шире, еще шире!..

Рубашка сначала набухала пузырем, обтекаемая вокруг прозрачными струями, как будто распускался цветок, потом Слава несколькими ударами ладони сминал его, заталкивал в воду, и тогда она, извиваясь как змея, уползала за бегущей искрящейся водой, – он ее ловил, тянул на себя – игра такая. Потом все снова повторялось.

Банькой называлось это бревенчатое строеньице на откосе между двумя пролетами длинной узкой лестнички, ведущей с откоса к Волге, с проемом без двери и двумя маленькими окошечками без стекол, а в остальном домик как домик, из толстых бревен, гладких и темных, возле задней стенки которого по широкому бетонному желобу струилась ледяная прозрачная вода. Ключевая.

Банька. Почему банька? Мыться здесь было невозможно – ни печки, ничего… Все распахнуто настежь. Только этот желоб с журчащей в нем водой и низенькая лавка. Тут не мылись, а стирали, – он видел, спускаясь как-то вниз. Приходили женщины с тазами и ведрами, наполненными бельем, исчезали в сумрачной глубине.

Славе тоже пора было постираться. Пришло время. Он всякий раз ощущал эту необходимость как неуют, как томление, как если бы нужно было от чего-то освободиться. От лишнего – может, даже не столько в одежде, сколько в себе. Что-то поменять. Начинало вдруг мешать, корябать, натирать, и сам себе начинал казаться тяжелым, неуклюжим, нелепым, тогда как мог быть прозрачным, светлым, хрустальным.

Чистота ассоциировалась с утренней голубизной весеннего, чуть дымчатого неба, с нежной зеленью только-только распустившегося, еще липкого листочка. Он не произносил этого слова «чистота», потому что оно, в общем-то, мало что выражало. Но ощущение было отчетливо, как разница между тяжестью и легкостью, жарой и холодом, шумом и тишиной. Откуда-то нагнеталось это чувство раздражающей тяжести – то ли от пропитавшейся потом, одеревеневшей рубашки, то ли от усталости (жара одолевала), то ли еще откуда…

С ним и в Москве такое происходило, но там он просто сбрасывал ношеное белье в ведро под раковиной, а сам забирался в ванну или подолгу стоял под душем, то под горячей, чуть ли не обжигающей водой, то под совсем холодной. Здесь же была Волга, а по субботам они мылись в настоящей деревенской бане с каменкой, которую предоставил им Николай, приятель Валеры. Но все равно чего-то недоставало, что-то требовало перемены, новизны, обновления…

Чаще всего это желание появлялось весной, но и не весной тоже. В разное время. И теперь он то же чувствовал, сидя над желобом и полоща в льющейся воде рубашку, которая становилась с каждой минутой все чище и чище.

Солнце, прокрадываясь сквозь переднее окошечко, касалось воды, та начинала колдовски искриться, играть, рассыпаясь мириадами радужных блесток, Слава блаженно замирал, глядя на эту рождающуюся на глазах феерию, забывал и про себя, и про рубашку, и вообще где он…

Если б кто знал, как он любил игру этих бликов, игру света и тени. Она и наполняла, и насыщала, и увлекала его куда-то, кружа голову и слепя… Он бы мог и не смотреть на нее, а она все равно была бы (загадка), так же бы рассыпалась мириадами крошечных солнц, вспыхивавших в каждой капле, переливающихся всеми цветами радуги…

Немудрено, что он вздрогнул, когда над ухом раздалось насмешливо:

– Да так разве стирают?

Он поднял голову, но поначалу ничего не увидел, все еще погруженный в игру света, а когда глаза снова чуть приобвыкли к полумраку, различил округлое женское лицо, округлое женское плечо, округлую мягкую руку, тоже светящуюся. У него ловко перехватили рубашку.

– Вот так надо!

Женщина присела возле него на корточки, уткнувшись коленями в ближний край желоба, и широкими размашистыми движениями стала расправляться с его рубашкой, то сминая ее, то расправляя, то выхватывая, то вновь окуная, и так это быстро и ловко у нее получалось, куда там Славе. У него брызги летели во все стороны, и сам он сидел весь мокрый, а у нее не летели, и руки, державшие рубашку, казалось, без труда преодолевают сопротивление воды.

Через десять минут куча его белья, выстиранного и выжатого, теперь уж точно чистого, была сложена в его же чистую рубашку и завязана узлом.

– Без мамки-то тяжело? – не то спросила, не то констатировала женщина. – Ты ведь из археологов, да?

Слава кивнул, не успев обидеться из-за «мамки». Это ему-то, почти совершеннолетнему.

– Знаю, знаю, часто вижу ваших, когда вы к Волге спускаетесь. Вон мой дом, – она сделала движение рукой вверх. Солнце коснулось руки.

Женщина взяла что-то из своего таза, утопила в желобе, снова задвигала руками и плечами, мягко сотрясаясь крупным телом.

– Кормят-то вас ничего? – поинтересовалась.

– Ничего, – вяло отозвался Слава.

– Не надоело еще? – женщина взглядывала на него искоса, из-за плеча, чуть ли не лукаво, продолжая делать свою работу.

Словно теплый ветерок пронесся внутри баньки, закружился вокруг – чем-то домашним повеяло вдруг на Славу от всей ее дородной фигуры, от засученных высоко рукавов блузки, от выглядывавших из-под юбки круглых белых коленей. Словно спеленало, забаюкало… Баю-баю… Хорошо стало ему, но и тревожно, непонятно почему, словно теплая волна, исходящая от этой сравнительно еще молодой женщины, к чему-то его призывала или даже обязывала, чего он не понимал.

Вода журчала, луч золотился солнечный.

Он смущенно замотал головой.

– Вовсе не надоело… – сказал Слава. – Красиво здесь.

– Красиво – это точно, – радостно откликнулась женщина, – что правда, то правда. Всю жизнь здесь прожила, а привыкнуть не могу. Да, красиво! Девчонки наши в город норовят умотать после школы, думают, что там оно, их счастье, а того, что поблизости, рядом, не ценят. Конечно, скучновато тут у нас…

– А мне нравится, – сказал Слава. – И то, что люди так неторопливо живут…

– Это хорошо, что нравится, – женщина улыбнулась из-за плеча. – В классе-то каком учишься?

Слава поморщился: не нравился ему этот тривиальный вопрос, – только что все было по-настоящему, а тут вдруг словно сломалось. В каком классе? Какая разница, в каком, и при чем тут это вообще? Словно ему специально напоминали, что он школьник, мальчишка, недоросль, маменькин сынок. Будто в чем уличили, недостойном.